Федя Смирной оторвался от полка на полдороги между Переяславлем и Ростовом. Он погнал коня на север и в один прекрасный день въехал в лесную деревню Иваново-Марьино. Собственно, никакой деревни он на месте не застал — она то ли в Белом озере утонула, то ли к Великому Солнцу вознеслась. Остался только выжженный круг да несколько безумных старцев в окраинных землянках. Их, видимо, забыли при вознесении.

Федя долго обхаживал стариков, кормил, поил, успокаивал. И узнал наконец горькую правду: поселение его возлюбленной Вельяны сожжено грубыми людьми на черных конях, в черных рясах и с черными сердцами.

— А ваши люди где? — спросил Федя, задыхаясь слезой.

— А кто где, — был ответ, — одни утонули, другие сгорели, третьи в лесу сидят, раньше осени назад не собираются. Иных черные увели с собой.

С тяжелым сердцем Федя поворотил коня. Своих встретил уже в Ростове.

Шел трехдневный срок привыкания к местности, и люди Сомова бойко приценялись к щенкам на ростовском базаре. Люди Скуратова, напротив, отдыхали в лесах, то есть, одни занимались разведкой, другие — тактической подготовкой.

Глухов сходил к Острогу, несколько дней и ночей провел на деревьях. После его возвращения на полянке скуратовского лагеря собрался малый совет. Вот что посоветовали друг другу Глухов, Смирной, Сомов и Скуратов.

Глухов говорил первым.

— В Остроге много народу. Толкутся новобранцы — откуда не поймешь. Какой-то северный монастырь, — очень уж тихоходны, к верховой езде не годны вовсе. На месте и большой постоянный отряд. Эти ходят уверенно, коней прогуливают легко, по вечерам устраивают скачки по кругу с рубкой тыквенных голов. «Стариков» больше сотни, они постоянно живут в особых срубах. Есть в Остроге и какие-то дети — десятка полтора пацанов нехотя принимают участие в пехотных занятиях и с удовольствием скачут верхом. Уход за лошадьми — полностью на них. Еще замечены «священнослужители». Несколько худых, замызганных монахов околачиваются вблизи церковного сруба, который опознается по колоколенке — сторожевой вышке. В последний день произошло некоторое оживление. Застучала кузница, на нескольких телегах меняли оси и колеса, лошадей подводили на перековку, охапками подносили короткие копья — править или точить.

— В поход собираются, — протянул Гришка.

— Они только что из похода, — грустно кивнул Смирной. На Белое озеро ходили. Сожгли лесное село, порубили местных нехристей, несколько детей увели с собой.

— Не пойму, зачем им дети, — проговорил Егор, помешивая в котелке кашу, — но попадись мне! Порву за детей!

— Я считаю, когда основное войско оттуда уйдет, нужно нападать. — Сомов уверенно взмахнул ложкой, и все поняли: с Данилой Большим спорить не стоит. — Нас царь воевать послал, а не подсматривать!

— А я бы и главный отряд потрепал, — завершил Григорий.

На следующий день выступили. Пробирались обходными тропами, чтобы не натоптать на острожной дороге. В полдень из передового охранения прискакал Волчок и доложил, что конный отряд в два сорока всадников идет в сторону Ростова. Сомов приказал затаиться. Волчок с Никитой ушли проследить Крестовое войско. Они вернулись под вечер и рассказали у костра много интересного.

Крестовая конница в этот раз ушла только с тележным обозом, без пехоты. Не доходя Ростова пары верст, свернула в лес. Там отряд отдыхал, а начальники отъехали в сторонку и встретились с какими-то всадниками — тоже в черном платье. Разговор длился полчаса, потом один прибывший остался, остальные уехали в сторону Ростова. Оставшийся начал командовать. Из подслушанных фраз можно заключить, что войско идет на татарские поселения Заволжья. Под Ярославлем собираются переправляться, там уже и лодки готовы.

— Чего они татар беспокоят мимо государя? — грозно спросил Скуратов.

— Мир надоел. Или жить надоело, — ответил Данила Большой.

Теперь нужно было решать, что делать с Острогом.

— Жечь! — сказал Данила, бросая в костер подгнивший сучок.

В ночь на 24 июня московский отряд уже отдыхал в лесу вокруг насыпного моста к Острогу и берегового частокола. На утро был намечен набег. Глухов нашел прорехи в частоколе и знал, что сонная стража не доживет до утра. А сейчас и он спал.

Насмерть бились с сонливостью караульные ребята из отряда Сомова.

Не спалось только Федору Смирному. Федя сидел на берегу Неро и смотрел на лунную дорожку.

Озеро тихо плескалось в древних берегах. Звезды пытались отразиться в его медленных волнах, но ничего у них не выходило. Озеро стряхивало звездную сыпь, и по его мокрой коже пробегали искристые мурашки. Тогда звезды рассердились и стали наводить на Неро острое копье. Две главные звезды — Гугля и Матица — поставили торчком свою ось и нацелились в подводное сердце озера. Сердце забилось чаще, волны усилились и зазвучали резче.

«Совсем, как тогда!», — гудело в воспаленной голове Федора. Он вспомнил, что и сегодня — ночь Ивана Купалы!

Смирной разделся, вошел в Неро, медленно поплыл в прохладной воде, перебивая дрожью тела дрожь души.

Он плыл туда, где должна была вскипеть озерная вода под огненной Матицей.

«Эх, места здесь не те, не заповедные! — отплевывался Федя от лунной дорожки, — русалок нету…».

А русалкам и не хотелось подплывать к лесистому берегу. Здесь похрустывали сучками два караульных псаря. Сомовцы сходились, обменивались анекдотами, давились смехом и расходились снова. И вот во время одного прохода оба стража обнаружили жуткие находки. Один наступил у коряги на светло-серую женскую рубашку. Другой набрел на линялый синий летник, укороченный по польской моде. Ребятам стало не до анекдотов. Летник принадлежал Федьке Смирному. Рубаха — неизвестной бабе. Парни застыли в ужасе.

Кричать караул, что чертовка утащила подьячего? А вдруг Федька бабу по доброй воле купает? Но почему тогда шмотки не в одном месте лежат? Псари тяжко задумались, едва не подвывая от усилий.

А Федя все плыл и плыл навстречу безмолвной луне.

Тишина, тишина укрыла озеро Неро. Откуда она? От покоя и отдыха? Или это безмолвие смерти наплывает с другого берега, с той стороны добра и зла?

Но, чу! — что-то плещется впереди! Что-то беспокоит лунную воду, что-то отражает языческие звезды!

Это глаза! Огромные, темные глаза любимой женщины выплывают из глубины. Они разливаются черной пустотой, захватывают беспечного пловца, и он больше не управляет собой.

Любовь, для которой не нужны дома, перины, церковное пение, чернильные строки и даже тела, Любовь, которая не может быть короткой или долгой, а может быть только мгновенной и вечной, является только раз, но возвращается бесконечно!

— Вельяна! — прошептал Федя навстречу глазам, и глаза мигнули. В одном вспыхнула Гугля, в другом — Матица.

Холодные руки обхватили Федора, теплые ноги обвили тело, горячая грудь легла на горячую грудь.

— Плыви к берегу, — прошептала русалка, целуя Федора до потери сознания.

Пришлось Федору выгребать обратно с обморочной русалкой. Она пришла в себя с первым касанием дна и снова впилась в Федю.

— Этого не может быть! — жарко шептала Вельяна.

— Это бред, — соглашался Федя, — мы умерли. Хорошо умереть в Иванову ночь!

Но русалка была против смерти. Она цеплялась за жизнь волнообразными изгибами тела, способствующими, как известно, продолжению жизни.

«Вот почему попы не признают Купальных радостей!», — понял Федор, кончая гнать волну.

Появление на берегу голого Федора и голой бабы не осталось незамеченным. Все-таки караул не дремал! А хоть и дремал, но не настолько, чтоб главное проспать! Еле-еле Федя успокоил ребят, отбил у них одежду, ссылаясь на государево слово и дело.

— Это, братцы, не чужая баба, а наша разведка!

Вельяна — вот чудо, это была она! — рассказала страшные вещи.

— Иваново-Марьино сожгли Крестовые братья. Они пришли по вызову игумена Кирилло-Белозерского монастыря. Очень не нравились старому козлу наши праздники. В этот раз он решил не допустить Ивановой ночи.