— Ты вот что, возьми Откровение и переведи.

— С какого языка? — не понял Федор.

— С русского. С какого ж еще? Хотя, можешь и с греческого долбить… Нет, с русского давай! Я сравнивать буду… — Как же?… С русского? На какой?.. — Федя ошалело вылупился на Грозного.

— Уж не на матерный. На наш, человеческий язык переводи! Не понял? Ну, чтоб там не было дурацких зверей двенадцатирогих, а так прямо и стояло: «Поляки», «Турки», «Ливонский орден». Понял?

— Понял, государь. — Федя пошел, потом вернулся, приблизился к Ивану.

— Ваше величество, а Царь Небесный?.. С ним как быть? — голос юноши дрожал натурально. Он поднял глаза на Ивана и замер. Царь сидел в кресле, выпрямив спину. Полуденный свет острым лучом очерчивал его крупную голову. Копна редких черных волос переливалась золотом, и лысина в просветах сияла нимбом. Властелин опустил на раба своего грозный взор и сказал:

— Помни, всегда помни, Федор, кто твой царь!

— Ца-а-р-рь! — кинулось под ноги убегающему Федору каменное эхо.

На выходе Сомов и Штрекенхорн остановили Федю немым вопросом: «Ну, что? Как там?».

— Служба, — ответил Смирной, — много службы, — на всех хватит. Надо служить.

Штрекенхорн заметно вздрогнул, — очень созвучны были слова отрока его мыслям.

Сомов тоже рябушку в холке почувствовал: «Ведьмоватый парень!».

Дворцовый подьячий Прохор Заливной присутствовал в комнате Федора Смирного по двум причинам: как формальный начальник и как личный друг. Как начальник Прохор был обязан поучаствовать в книжном разбирательстве. Глава Дворцового приказа престарелый дьяк Володин услышал единственным чутким ухом, что государь озабочен книжными чудесами и поручил распутать клубок печатной премудрости младшему подьячему Смирному. Дьяк решил проявить осторожное рвение в сомнительном вопросе, но сам в эту ересь не полез, а направил на укрепление следствия Прохора. Володин решительно не доверял Смирному, а Прошка выглядел очень надежно: к этому молодому, упитанному, розовому парню с улыбчивой рожей и откровенной лысиной, казалось, не мог прилипнуть никакой из популярных грехов.

Прохор с радостью отвлекся от дворцовой толкотни. В эту весну новых боевых действий не начинали, войско отдыхало в Прибалтике, занималось мелкими зачистками, и вперед пошли дьяки иноземных дел. То есть, основной пот теперь изливался не кровавыми ручьями, а чернильными реками.

Грамотным служащим Кремля стало тошно. Дьяк Висковатый никак не мог выступить на Дерпт. От суеты и ужаса «военного» похода этот достойный чиновник даже похудел, говорили — на целый пуд! Он развил чудовищную бумажную волокиту, ежедневно его приказ сочинял десятки писем, наставлений, вопросников. В вопросниках перемывались нынешние и грядущие проблемы, связанные с новыми завоеваниями Московской державы. Вот, например, чем не судьбоносный вопрос: «Способен ли ливонский человек к ношению одежды московского кроя?». Или: «Совместны ли католическое и лютеранское вероисповедания с послушанием православному царю?».

Эти важные бумаги зачем-то переводились на несколько доступных языков, стопки писанины росли, одновременно множились сомнения: все ли в этих бумагах верно? Заливной последние две недели безвылазно сидел в «чужом» иноземном приказе и считывал псевдонемецкие каракули.

А Смирного на общественные работы не тронули: очень он был сомнителен по части государственного доверия. Да и вид у него — особенно в боярском присутствии — случался дураковатый. Но вот, оказалось, государь поручил этому простаку какое-то книжное дело, и Висковатый с сожалением отпустил Прохора. А нету худа без добра! У храброго дьяка появились затруднения со сверкой переводов, что означало новую задержку смертельного рейда по страшным балтийским краям.

Теперь Прохор и Федя занялись своей работой — тоже очень медленно.

Сначала Прошка прошелся с загадочным видом по приказным избам и дворцовым службам, осторожно намекнул на посвящение в страшную тайну, кое-где пожаловался, что не чает быть живу, кое-где выпросил отпущение грехов на месяц вперед, кое-где добился «последнего» телесного утешения.

Такие приготовления позволили друзьям требовать еду из походных остатков экспедиции Висковатого, тихо игнорировать Великий пост, свободно совать нос куда попало. Кремлевское сообщество ответило на происки Заливного повышением бдительности: к вечеру у комнатки Федора обнаружился стременной стрелец. Воин был заметно пьян, но на строгий вопрос, чего ты тут, дубина, околачиваешься, ответил четко, по уставу:

— Мы, значит, господин подьячий, тут урон отбываем.

— Ка-акой урон?! — протянул Заливной, поднимаясь на носки козловых сапожек. При этом он так задрал голову, что его сдобный подбородок утратил волнистость и натянулся приятной полусферой.

— Обнаковенный, — шмыгнул носом стрелец, — от хмельного заряду.

Далее выяснилось, что военный во время караульного построения неосторожно дыхнул на замначполка сотника Ганса Штрекенхорна, и эта нерусская рожа отставила его с поста номер один — у царской спальни. Но по правилам военного времени переменять разнарядку после начала караульной смены не полагалось. Тогда бойца отправили ночевать в дальнюю, самую темную часть царского этажа.

И можно было верить откровениям постового, ибо русский человек именно во хмелю честен и верен, но на следующее утро караул был сменен, а у Федькиной комнаты подремывал новый стрелец — совершенно трезвый, начищенный, с блестящим бердышом, исправной пищалью. Поверх красного кафтана у него был вывешен немалый серебряный крест и популярная иконка «Спаси, Пресвятая Богородица, от нечаянныя напасти». Такими иконками бойко торговали на Красной площади, и спрос на них рос неуклонно. Очень помогала Нечаянная в военных походах, почти полностью исключала пожарную и ледоходную опасность, наполовину уменьшала потери от кабацких драк и ночного разбоя. Примерно на четверть снижала произвол московских стряпчих. Еще более необходима была спасительница в опасной кремлевской службе. Выручила она и в этот раз.

Прошлый, ночной страж протрезвел примерно к полуночи, когда за охраняемой дверью раздался непристойный смех, и голос розового подьячего стал скакать по слогам какой-то странной грамоты:

— «Аще пре-лест-ну тварь има-хом, про-нзи ю креп-це!»… — Слышь, Федька, ты не спи! — тут дальше еще лучше идет! Византия! — подвывал скабрезный голос.

Одно за другим следовали слова непонятные, иноземные, и — видит Бог! — кощунственные. Храбрый часовой покинул пост, на цыпочках спустился в гридницу и выпросил у отдыхающей смены иконку для усиления свойств нательного креста. Освежился водкой, пообещал товарищам рассказать, что там было, и вернулся на место с новыми силами. Кое-как продержался до рассвета. Утренний сменщик принял пост вместе с Богоматерью, хотя с восходом солнца бояться было уж нечего. Кроме господского произвола.

Федя вышел из комнаты под утро после «всенощного бдения» и наткнулся на стрельца. Настроение у Смирного было шутливое.

— Ты, значит, тут зачем?!

— По служебной нужде, господин дьяк! — выпалил стрелец, тараща глаза в Федину переносицу.

Смирной игнорировал лесть. Он и сам частенько называл сотника Штрекенхорна полковником, а полковника Истомина — магистром.

— Ты чьим умыслом подслушиваешь? Известно ли тебе, что тут государево слово и дело сплетаются в единый узел, образуя истинное благоутробие?

Это было слишком сложно, и стрелец приготовился к обмороку.

Но Федор добивать не стал, проследовал на поварню за завтраком. Теперь из проклятой двери выкатил розовый Прошка. Он потянулся, зевнул, похлопал стрельца по спине и запел:

— Какое чудное утро, брат! Солнце сияет, льет Божий свет на купола сорока сороков московских колоколен! Отчего, ты думаешь, столь светла их позолота? — Заливной скосил хитрый глаз на стрельца.