Лавр заметно расслабился, пригласил путников к вечерней трапезе, спросил, долго ли пробудут в обители.

— Нам, святой отче и радостно, и горько, — отвечал Иван смиренно.

— Мы всем сердцем желали подольше пробыть в столь славном и чудотворном месте, но царская служба призывает в Москву для мирских дел. Однако, вот несчастье случилось с нашим товарищем — ногу повредил. Так что, может, и задержимся на день-другой, смотря по тяжести раны.

Глухов сдержался, чтобы вслух не связать свое желание монастырского отдыха с Божьей милостью — вывихом у Никиты.

Отец Лавр как-то остекленел лицом, быстро простился и ушел. А через несколько минут нашим друзьям уже помогала пятерка крепких монахов с мутноватыми глазами.

«Вот и охрана у нас личная, — пробормотал Глухов, — почетный караул».

Вывих у Никиты, слава Богу, оказался тяжелый. Ходить он не мог вовсе. Щиколотка распухла и не влезала в сапог. Ступня вообще торчала неправильно. Такого повреждения должно было хватить дней на семь-десять.

Никиту положили на солому в маленькой келье. Пришел старый чернец-лекарь. Вернее, его привели под микитки ребята из сторожевой пятерки.

Стал чернец бормотать молитвы, но охрана подтолкнула его в ребра очень бесцеремонно. Большой, крепкий монах — старший охранник — шепнул лекарю в ухо отрывистую команду, и началось настоящее лечение. Послали за холодной водой, притащили листья подорожника, еще несколько трав. Появились на свет Божий пыльные бутылки с бурыми настоями.

«Э-э! — подумал Глухов, — они тут не только молитвой лечат. Грешат знахарством ради великой цели — выкинуть нас отсюда поскорей!»…

Тем временем на щиколотку Никиты наложили повязку с холодной водой и кусочками льда, внутрь ему влили кружку настоя — «Водка!» — унюхал Глухов.

Лекарь стал в ногах больного, два парня прижали Никиту за плечи, Большой взялся за охлажденную ступню, обернулся на лекаря. Старец прищурил глаз, провел ладонью в воздухе некую линию, подправил стойку Большого и без всякой молитвы проскрипел: «Давай!».

Большой дернул ступню по линии, Никита взвыл. Старец взялся за больное место лично, пошевелил сустав, довольно кивнул, сказал Большому:

— Пять дней.

— А как же… — заикнулся Большой.

— Пять, — нажал старец, — чтоб не пришлось с дороги возвращаться.

Глухов стал не спеша осматриваться в монастыре, посещал все братские молитвы, знакомился с монахами. Это было легко, потому что, за исключением больного Никиты, игумена Лавра, ключника и пары служителей монастырской церкви, все остальные обитатели ночевали в большом бревенчатом срубе без внутренних перегородок и закутков.

Первый день клонился к закату, а никаких результатов пока не было. Монахи держались замкнуто, отвечали сдержанно, беззлобно, но и без учтивости. Они вообще какими-то неживыми казались. Глухов рассчитывал поговорить с мирскими служителями или белыми монахами, которых в русских монастырях бывало больше половины, но ни одного не встретил. Это он взял на заметку.

Перед ужином Глухов сел у волжского обрыва. Сначала повздыхал, что плохо разбирается в монастырских штуках, и что не взяли Смирного. Уж он бы сразу понял, почему нет мирян.

Тут за спиной Ивана на монастырском дворе послышалась возня, топот копыт, сдержанные, но энергичные фразы.

Иван обернулся. Черный всадник как раз отдавал повод молодому монаху. Затем он очень быстро прошел к общежитию, но Глухов успел опознать его. Это был встречный монах с Ростовской дороги. В голове Ивана заработал счетный механизм.

«Так. Монаха мы встретили в полдень. Помню короткую тень. Было это примерно на половине пути от Ростова. Значит, верстах в пятнадцати.

Пусть он ехал в Ростов, — других поселений на этой дороге нет.

Всего, значит, с полудня он проскакал верст сорок пять! Это за семь-восемь часов. Лошадь под ним неплохая и не монастырской выучки», — Иван оглянулся на лошадь, которую монах уводил к дальним сараям.

«Но, все равно, — по семь верст в час, — это быстро! Зачем-то он спешил. Или у него свое срочное дело в Ростове было, или, кроме этого дела, нужно было вернуться и о нас доложить. Теперь успокоится, — мы действительно приехали».

На закате после ужина опять все монастырские молились вместе, даже чернеца-лекаря привели, но Лавра и гонца не было.

«Совещаются», — подумал Глухов. — Если о ростовских делах, то эти дела обширны, — и часу в Ростове не задержался, а сколько докладывает. А если о нас рассуждают, то, выходит, этот гонец здесь не просто на побегушках, а в делах и в совете».

Побродить по монастырю ночью не удалось. В общежитии все легли спать одновременно. Монахи дружно захрапели на голых дощатых топчанах. У двери до рассвета не смыкал глаз сторожевой инок.

Утром, чуть свет, поднялись к заутрене, а еще на полчаса раньше Иван услышал топот копыт, удаляющийся от монастырских ворот. «Опять гонца погнали!».

Уехал, видимо, вчерашний всадник, — его днем нигде видно не было. Вернулся он на следующий день к вечеру. «Снова в Ростов ездил, но уже не так торопливо», — заключил Глухов.

Иван чуял кожей, что нужно быть настороже, что тут за ним наблюдают непрерывно. Скорее всего, никто не был специально назначен следить за Иваном, а просто всем шепнули о необходимости надзора. Глухов все время натыкался на взгляды монахов. С Волчком поговорить наедине вообще не получалось — сразу поблизости оказывались большие, подвижные уши. Поэтому и расспрашивать никого из местных по-настоящему не следовало. Разве что дурочку запустить.

Иван еще раз медленно обошел монастырь, погрелся на солнышке, посидел в тени, четко соизмерил пропорции строений, посчитал монахов — их набралось душ сорок. Все это потом следовало нанести на карту монастыря.

Одна мысль зацепила Ивана. Он заподозрил недостачу обитателей.

В трапезной стояло 12 столов. Один молодой монах даже похвастал, что каждый стол имеет собственное имя — в честь апостола.

— А который в честь Иуды?

— Что ты! Что ты! — замахал руками монах, — какая честь Иуде?!

— А как же тогда? На Тайной Вечере 12 апостолов ели тело Христово и пили кровь Его. Иуда — среди них.

Монах занервничал, подкатил глаза к потолку, стал напряженно считать в уме, загибая пальцы. При этом он пошел по проходу между столами, будто вспоминая их названия. Потом радостно возвратился к Ивану.

— У нас 12-й апостол, то есть, стол, в честь святого Павла! Его на Вечере не было! Он потом… потом апостолом стал! А за Иудиным столом кто бы смог кушать?! Тошно!

Глухов не стал смущать монаха рассуждениями о том, что в ночь Тайной Вечери, когда Иуда еще только становился предателем, святой Павел (он же Саул) служил агентом Синедриона и готовился уничтожать христиан по всем городам и весям Римской Империи. Рвать их тела и сливать кровь к свиньям собачьим. Так что, еще неизвестно, за чьим столом тошнее.

Модель Тайной Вечери воспроизводилась и за каждым из 12 столов. По бокам их стояли две лавки на 6 едоков каждая. 12 голодных «равноапостольных» монахов дополнялись 13-м персонажем — раздатчиком. Годился ли он на роль Христа? С голодухи чего не померещится! Два пацана-послушника, таскавшие за ним котел с кашей, вполне могли сойти за ангелочков. Или чумазых чертенят.

Так вот, и выходило, что 12 столов по 12 «апостолов», да «Христос» с «ангелками», — всего получается полторы сотни едоков. Пара столов на самом светлом месте в центре трапезной выглядела необитаемой. Это — явно для почетных гостей. Остальные столы имели замызганный, рабочий вид. Но три из них пустовали! Иван только сейчас отметил этот факт. Причем свободные места не были разбросаны там и сям. А именно целые столы в обед оставались незанятыми. Типа, апостолы Петр и Андрей вернулись к занятию рыбной ловлей на Генисаретском озере, а Павел побежал доложить об этом Синедриону.