Только Федя Смирной елозил на лавке и рябиновку не пил. Царь заметил это дело. Он уже знал: если Федька нервничает, значит, имеет что-то сказать тайное.

Иван разослал людей по службам. Заливного — в приказ, считать дворцовые расходы; Скуратова — в конюшни, проверить ковку лошадей; Сомова — на псарню, без задания.

— Ну?! — спросил царь, когда люди ушли.

— Я видел этот сон, — сказал Смирной и поправился, — в книжке.

— Ну, и что там? К чему? Чем кончилось? Что за книга?

— Греческий толковник, в библиотеке твоей бабушки сыскался.

— Тащи сюда! Читать буду.

— Он по-гречески, Иван Васильевич…

— А! Ну, отдай в перевод.

— Неполезно получится. У нас с греческого только попы могут, а им эллинскую книгу переводить тошно. Будут на тебя кукситься, разгласят, что царь у нас…

— Тогда ты читать будешь, — перебил Иван.

— Книга велика, нам ее вслух долго тянуть придется.

— А мы не всю потянем, а по снам пойдем. Давай вчерашний сон разбирать. Приходи вечером, на сон грядущий, — Иван улыбнулся, — будем вышибать клин клином. Чтоб снова страшный Царь не приснился.

Вечером медленно, со скоростью солнечного заката и греческого перевода стали толковать кошмар по Артемидору. Царь лежал, развалясь с утренней рябиновкой, Федя сидел на точеном стульчике.

«Видеть себя царем — смерть! — Федя виновато поднял глаза и добавил, — если ты не царь».

— А судьей?

«Сны о судах означают тревоги, неприятности, безуспешные затраты. Для больных они предвещают кризис; если дело выиграно, больной выздоровеет, если проиграно — умрет».

— Смотри-ка, сходится! Там меня отпустили, и вот я — жив! — Иван посмотрел сквозь рябиновку на огонек лампады, будто чокнулся со Спасом.

— Ты, Федя, эту книжку при себе держи. Мы ее теперь часто читать будем.

Смирной вышел за дверь и на немой вопрос спальника честно ответил, что разобрал вещий сон царя.

На другой день вечером в комнату Федора вкрадчиво постучали. Царский спальник что-то спросил, кого-то пропустил, и огромная тень заполнила помещение до последнего аршина.

Дьяк по иноземным делам Иван Висковатый одышливо уселся на лавку. После минутного отдыха чиновник пожелал узнать, что с ним будет, ежели многократно снится, будто он потерял ключ от дома.

Такой сон по Артемидору Федя помнил. Он снился путешественнику, дочь которого тяжко блудила в отсутствии папаши. Но Висковатого волновала не дочь, и он открыто держал в руке замшевый кошелек с малиновым звоном.

Федя вспомнил, как на днях царь Иван ругал Висковатого Сомову:

«Может мне, Данила, тебя в Ливонию дьяком послать? Или Гришку? Этот кабан уж третий год никак не тронется. Я его не гоню, но могу и осмолить щетину! Или на вертел надеть!».

Сомов тогда пожал плечами: не его ума это дело. Он по свиньям мало понимает, он больше — по собакам.

Когда Сомов вышел, Грозный продолжал рассуждать вслух:

«А может, оно и к лучшему? Толстый дьяк важен у приема послов, а в дороге — смешон и коням труден. Пусть сидит. Надо ему парчи на покрышку пожаловать, а то принимает послов в соболях. Зверообразен!».

Так что, Федя не стал говорить Висковатому о резвости дочери, а затянул длинную волынку:

— Над тобой, господин дьяк, нависла страшная опасность! Ключ — это власть и золото. Но ключ — это и вход в царство небесное.

Висковатый сжался и начал густо потеть. Кот Истома поспешил покинуть помещение.

— Ключ небесный находится меж созвездий Гончих Псов и Кабана. Мой тебе совет, спроси бывшего псаря Данилу Сомова о Псе и Кабане. Какое он первое слово скажет, с тем ко мне и возвращайся.

Висковатый недовольно запыхтел и убрался под дверь царской палаты, где обычно ошивался Данила. Уже через час дьяк встретил знатока псовых наук и гордо спросил о Псе и Кабане как таковых.

— Чего? — не понял Данила. Потом прищурился и вывалил, что слышал, как тебя, дьяк, величают кабаном и собираются осмолить на вертеле.

Тут из палаты донеслись звуки посуды, и сильный голос запел. Данила юркнул к царю, а Висковатый рухнул на лавку преодолеть обморок.

К Федору он вернулся мокрый, тяжко сел, развязал кошель и молча положил на стол пару золотых.

— Ну? — спросил Федор.

— Поджарить приговорили.

Губы и подбородок дьяка тряслись, и он заскулил тонко — не по комплекции, не по чину.

— Многие годы служу! Никакой корысти не принял!..

— Ну, ладно, ладно! — замахал руками Федя, — это еще не беда. Есть Ключ, значит можно беду замкнуть. Ключ золотой? Золотой. Значит, беда замыкается золотом. Твой поджар переводится на какое-то другое тело. А твое тело будет покрыто золотом. И нужно тебе идти к царю. Будет спрашивать, зачем пришел, говори: «Исполнить волю злато-парчовую!».

Висковатый нехотя высыпал на стол еще пяток монет, посчитал, что этого хватит на позолоту его бескрайней плоти, и поднялся идти.

— Скажи, Иван Михалыч, — окликнул Федя, — есть ли у тебя дочь подвенечных лет?

— Засватать хочешь?

— Не то важно, чего я хочу. Важно, чего она хочет, — туманно произнес гадатель.

Висковатый пожал плечами и вышел. Ему было не до дочери и не до золотой парчи. Шкура его дымилась.

И совсем уж передумал Висковатый идти к Грозному, но снова встретил во дворце Данилу Сомова. Данила подмигнул дьяку черным глазом и пошел себе, поскуливая, как сучка на морозе. Висковатый бросился в царские покои. Царь как раз выпивал.

— А! Кабанчик! — ласково встретил тезку веселый повелитель. На столе стояло блюдо с запеченым поросенком. — Садись! Пей, что Бог послал. Ешь, что черт поджарил!

Висковатый сел, не чуя ног.

От царя он вышел через час, потный и пьяный до свинячьего визга. В руках держал свиток парчи с золотой ниткой, на вопросы не отвечал и почему-то очень спешил домой.

К вечерней молитве весь двор только и говорил о чудесном предсказании Федьки Смирного, о парчовом кафтане дьяка, о нечаянном позоре и скорой свадьбе его дочери.

А после молитвы астролог Смирной обнаружил своего кота Истому в запретном месте — на обеденном столе. Сегодня у Истомы имелось оправдание — он сторожил посреди стола большой мохнатый комок кровавого цвета. Внутри комка что-то перекатывалось и звякало. И норовила тварь ускользнуть из цепких лап.

Надо ли говорить, что с этого дня придворные выстроились в очередь к подьячему Смирному, и проблема хлеба насущного решилась для него бесповоротно.

В ночь с 24 на 25 декабря 1563 года кремлевский народ занял места у юго-восточных окон, поднялся на высокие точки — колокольни, башни, стены. Кто попроще, влез на крышу. И у всех с собой было.

Ждали волшебного явления природы, которое, в принципе, происходило ежегодно. Но не каждый год Москва встречала Рождество таким чистым, звездным небом. Сегодня земля, грязь и грех нашего бытия были красиво прикрыты свежим снегом утреннего посева. Только дым московских печей поднимался вертикально и угрожал прикоптить вселенскую благодать.

«Указать бы, чтоб не дымили с полудня? — подумал Иван, — так нет, забунтуют. Давно не бунтовали».

Царь стоял в проеме Большой звонницы и смотрел на восток.

«Как же им повезло! Ни к кому не пришли волхвы, а к ним пришли. И Христос не в Риме родился, не в Афинах, не в Царьграде. Вифлеема этого — на Кукуй не наберется, а поди ж ты!».

«А мы тут сидим. Ни волхвов тебе, ни воду в вино превратить, ни народ накормить двумя хлебами!».

«А было бы здорово! — восходит Звезда от Вавилона, но заворачивает не в Иудею, а сюда! Приходят кудесники. Вот, говорят, Иоанн, благая весть тебе. Будешь крестить весь мир, а не одну только Русь».

«Как же мне его крестить, когда он трижды крещен? Да и слаб я».

«Крестить, брат, нужно регулярно, в каждом поколении. А то дети подрастают, и думают, что война — игрище, кровь людская — водица слабого настоя, а рваная копьями человечина — хлеб насущный».