— Множество мужчин погибло, сожжены малые дети. Старики и старухи брошены умирать в лесах.

— А братья?

— Ярик и Жарик в плену. Они здесь, на острове. Я это место по монете нагадала и к ним плавала. Они бежать собирались, но войско снова ушло на погром, и всех пленников заперли в землянке.

— Покажешь место! — решительно сказал Смирной, и это были последние его слова до самого рассвета.

Ближе к рассвету, когда первые птицы завозились в гнездах и стали заглушать нечаянными выкриками шорох травы, парни Глухова Волчок и Никита проскользнули в прореху частокола, окружавшего въезд на мост.

Собственно, мостом это сооружение называть можно было с большой натяжкой. Оно представляло собой два ряда могучих дубовых свай, вбитых в илистое дно. Заостренные верхушки свай торчали непреодолимым препятствием для нападающих с воды. Промежуток между сваями был наполовину завален камнем вперемешку с землей так, что засыпка на сажень возвышалась над уровнем озера и в самые полноводные годы оставалась сухой. По завалу шел накат поперечных бревен, а уж поверх бревен лежал дощатый настил. Голова пехотинца, бегущего по настилу, едва мелькала меж заостренных свай. Всадник виднелся по грудь. Все это напоминало плотину, а не мост. Перемычку не могло сбить весеннее шевеление льда, ее нельзя было подрубить, поджечь. Под нее нельзя было пронырнуть. Она не грозила прохудиться в самый важный момент. Это была плотина, но она преграждала не бег воды, а поток неприятностей.

Вход на перемычку, как нам известно из доклада Глухова, прикрывался от леса сплошным частоколом с единственными воротами и сторожевой вышкой. Вышка представляла собой насест между привратными столбами и двумя высоченными соснами с внутренней стороны частокола. В этом теплом гнездышке спали вечным сном два сторожевых брата. Их сон мы называем вечным потому, что конца ему не предполагалось.

Братья-охранники считались подонками Крестового братства — в прямом, безобидном смысле этого ругательного слова. Они не годились к службе в пехотном строю, в седле и даже во вспомогательном обозе. Темными ночами придурки так тщательно растирали себе ступни осколками камня, что никто из начальников не желал брать их на дело и даже подпускать к кухне. Единственный вид службы, на который претендовали уроды, была литургия, но тут принципиально возражал острожный попик — все-таки литургия предполагала элементарное заучивание наизусть нескольких канонических фраз, и позориться перед Богом хотелось еще меньше, чем перед врагом в бою.

Тем более, не стоило подпускать олухов к караулу, — это, конечно, была ошибка. Когда кровь из их перерезанных шей стала капать на доски ворот, Глухов осторожно толкнул створки, и скрип несмазанных петель слился со свистом иволги, очумевшей от видений Купальной ночи.

Отряд Скуратова сидел в седлах. Люди горячились больше коней. Конь повседневно несет службу, ему все равно, куда скакать, — в бой или по кабакам. А человек различает службу и забаву. Скуратовцы давно не служили по-настоящему, скучали без драки.

Псари Сомова в это время уже работали. Дело их было мокрым в прямом и переносном смысле. Они плыли — естественно, по-собачьи — через водное пространство, на котором теперь не было ни звездной пыли, ни лунной дорожки. Русалки псарей тоже не беспокоили. Скоро несколько крепких ребят вскарабкались на острожные карандаши, завозились у ворот, и это послужило сигналом коннице. Григорий Скуратов свистнул плеткой и рванул на плотину. Его отряд устремился следом со страшным грохотом. Это окончательно пробудило стражу на конце плотины, но зато, отвлекло ее от происков Сомова. Псари задушили привратников и сбросили тела в воду. Ворота распахнулись, и страшная конница откосивших от Ливонской войны ринулась внутрь Острога.

По раннему утру нападающим удалось воспользоваться преимуществами кавалерийской неожиданности. Никто не скакал навстречу с копьями наперевес, никто не перебегал цепью через открытое пространство. Из седла удалось зарубить только похмельного толстяка, неосторожно вышедшего из общежительного сруба по малой нужде.

С вечера в обители праздновали, — не языческий праздник Купалы и даже не Рождество Иоанна Крестителя — покровителя братства, а благополучный уход начальства и освобождение от придирчивого надзора.

Однако не все острожное население валялось под действием потайного пива. Одна община — тридцать вполне устойчивых воинов — поднялась на бой. Пришлось нашим войскам спешиться и перейти к осадным действиям. Каждый сруб, каждую землянку брали приступом. Сомов категорически запретил жечь деревянные сооружения, — мало ли кто мог увидеть из архиепископских палат дым над озером.

Вообще, следовало опасаться многого. Смирной заранее просил позаботиться о скрытности действий. Поэтому сейчас за боем наблюдали несколько всадников, оставленных у береговых ворот. Никто не должен был живым ускользнуть из Острога.

Федор и Вельяна вошли в Острог пешком. Вельяна щурилась на солнце… — нет, — на Великое Солнце! — нюхала воздух, бормотала что-то под нос. Ее прекрасные волосы после длительного бродяжничества были спутаны, от озерной тины она тоже отмыться не успела, и напоминала скорее ведьму, чем русалку. Но любовь зла. Федя не видел грязных подтеков на милом лице. Он бы молился на это хрупкое божество, если б не присутствие двух других Богов — нашего Великого Солнца и вашего Христа Саваофыча.

Впрочем, битва в Остроге не была битвой Богов. Христиане черные сражались с христианами не поймешь какими, и Великое Солнце наблюдало за дракой, позевывая сквозь легкие облака. Христос тоже не видел различия между бойцами. Все они проходили у него по статье «рабы Божьи». Поэтому схватка получилась честной, без постороннего вмешательства. Псари проламывали таранным бревном очередную дверь, внутрь летели дротики и стрелы, потом вваливались скуратовские парни и глушили противника огромными кулаками в окованных рукавицах. Если позволяло пространство, в ход шли шипастые шары на цепочках. После раскрутки или плечевого замаха такой шар мог пробить и ливонский шлем. Так что, уж извините, для монашеского клобука это было тем более смертельно.

Захват Острога закончился за час, и до самого полудня шла разборка итогов. Два десятка раненых оборонцев сидели в срубе и поочередно выволакивались в кузницу на допрос. Тут разговор был короткий: у Егора имелись хорошо разогретые кузнечные инструменты. Правда, применял он их не по назначению. Ему удалось довольно быстро рассортировать пленных на две группы — черных козлищ и бледных овечек. Из козлищ — нестроевых Крестовых он огнем выжег, молотом выбил и клещами вырвал сведения о Братстве. Нескольким истязаемым это даже спасло жизнь, — их сковали для доставки в Москву и дачи свидетельских показаний в казенной обстановке. Бледные овечки — пленники, одуревшие от ужаса мирские работники, — держали здесь и таких, — дети, обучаемые по военной программе, были приговорены к вывозу в столицу на спокойное житье.

Не нашли среди живых только двух близнецов из деревни Иваново-Марьино.

Смирной вошел под навес кузницы, где на козлах поджаривался очередной «брат» и шепнул Егору:

— Спроси о близнецах. Они еще вчера тут были.

Егор охотно исполнил просьбу царского советника. Испытуемый взвыл так, что остальные «братья» поняли: это голос Смерти! В застенке начали молиться за собственный упокой, а несчастный пленник забормотал, что готов разоблачить мать родную, а не только недоносков языческих. Он сообщил, что отбросы местного общества, злобные, неподдающиеся твари, не годные в бой и строй, накапливаются в яме — землянке у церкви. Они предназначены в расход и ждут только приезда начальства из Ростова.

Через минуту Сомов уже сбивал могучей рукой запоры на подземной халупе. Солнечный луч ударил в яму и осветил двух исхудавших ребятишек, один из которых едва смог подняться, — голова была перевязана разорванной рубахой.