Это было вовсе страшно. Воин натужился, покраснел в цвет кафтана, перекрестился во всю грудь и рявкнул:

— От святости!

Оставленная ради крестного знамения пищаль качнулась, потеряла вертикальную устойчивость и грохнула на пол. К счастью механизм у нее был не слишком чуток и не сработал. Выстрела, слава Богородице, не произошло.

Вернулся с узлом походных пайков Смирной. Друзья сели подводить итоги ночного совещания.

Вот что можно было отжать из предварительного следствия.

Начало нашего, славянского книгопечатанья относится к 1491 году. Пока Колумб вострил корабли на Америку, Франциск Скорина в Вильне печатал первые славянские книжки. Это было всего через 30 лет после опытов Гуттенберга, — пустяковый срок!

Царь Иван стремился завести у себя книгопечатанье наряду с прочими европейскими штуками. «Штука» по-немецки, как известно, — «предмет», иногда — «предмет искусства». Kunststuck, так сказать. Вот и послал Иван в Европу ганноверского немца Ганса Шлитте для вербовки искусных мастеров. Среди царских заказов у Шлитте числился и печатный мастер. Шлитте решил заручиться поддержкой высоких зарубежных сфер, явился к императору Священной Римской империи Карлу V в Вену, потом к папе римскому Юлию III, — соответственно в Рим. Наврал им, что уполномочен вести тайные переговоры о соединении церквей и вер. Под римским, естественно, началом. Католики проглотили эту ложь, как и в прошлый раз, — при сватовстве бабки Ивана Софьи Палеолог. Очень хотелось латинянам крестить темную Русь в правильную веру.

«Предтеча» Шлитте получил доступ в мастерские стратегического назначения. Он оттуда почти никого не сманил, но сказание о земле русской итальянцам оставил, и с тех пор они охотнее стали паковать дорожные баулы на север. Печатников Шлитте не нашел вовсе. На обратной дороге он угодил в ливонскую тюрьму по подозрению в шпионаже. Завербованные мастера разбежались. Царь Иван осерчал на ливонцев, припомнил старую дань сырым медом, не плаченную уж 20 лет по причине измельчания балтийской пчелы. Так началась Ливонская война.

Одновременно с миссией Шлитте в 1550 году юный царь пытался выпросить печатника у датского короля. Тот прислал ему мастера с нагрузкой — проповедником Миссенгеймом. Сам мастер оказался к делу негоден, — он умел только закладки к переплетам прилаживать, но Миссенгейм книгами владел вполне. Правда, его навыки ограничивались эффектной демонстрацией готовой продукции. Это была, естественно, подрывная литература — протестантская библия и религиозно-полемические книжки. Царь Иван буквально рвал образцы и метал их с досады. Книжное дело ускользало из рук.

Тут митрополит Макарий и протопоп Сильвестр стали рассуждать о сомнительности книгопечати. Они были возбуждены делом вольнодумца Матвея Башкина, поэтому черти им мерещились повсюду. Башкин считался чрезмерно начитанным человеком, критически осмысливавшим каждое слово священного Писания. У него обнаружили томик Апостола «извощенный» (закапанный воском) на каждой странице. То есть, ревизионист читал все подряд! Круглые сутки! И вообще по ночам! И тут нам только печатанья книг не хватало!

В октябре 1553 года на Башкина был созван малый Собор — один митрополит, один архиепископ да пятеро епископов. Кроме Башкина, обсуждали итоги летней кампании. Третьим пунктом святые отцы рассудили о книжной печати так: раз она в руки не дается, значит с нашей верой несовместна, или это православный крест нас от ереси оберегает.

— Какой там крест!? — негодовал Иван и слал искать новых мастеров.

Поиск был безуспешен, пока война не разгорелась по-настоящему.

Стали набирать людей в войско, и сразу обнаружилось много народу, особо ценного в московском обиходе. Нельзя было без этих людей обойтись! Тут имелись знатоки городовой службы, поставщики двора, множество мастеров редких профессий. Естественно, все умельцы и грамотеи были неизлечимо больны.

Сразу и печатники сыскались. Два мужика прибежали с западных украин и сказались мастерами книжного дела. Они так любили это новое ремесло, что ради него отказывались от почетной военной службы и даже соглашались принять постриг. Иван затребовал мастеров к себе. Парни выглядели уверенно, клялись, что могут «вырезать книгу» за год и напечатать с одной нарезки хоть сто книг в зиму.

— А в лето? — спрашивал царь.

— Два ста! — врали мастера и совали под нос царю клочок желтой бумаги с мятым латинским оттиском.

Иван велел приступать к работе немедля.

Попы — Макарий, Сильвестр, прочие члены Собора заартачились, стали грозить несчастьями. И, правда, к чему рисковать в начале войны?

Иван стоял на своем: печатайте, сукины дети! А боитесь нечистого, так печатайте Евангелие! Посмотрим, кто кого пересилит!

Но вот беда! Печатники исчезли! Просто растворились в московском многолюдье. Архиепископ Ростовский Никандр предположил, что в мастерах возобладал патриотизм, и они бежали в войско.

Это предположение Федор и Прошка взяли на заметку. Не для того, конечно, чтоб скакать в Ливонию, — они учуяли в деле поповский след.

— Итак, — заключил Заливной, — книгопечать на свете существует; мастера есть, но регулярно исчезают; а где у нас можно исчезнуть? — на войне, в сырой земле, в темной воде…

— Или в монастыре — вспомнил детство Федя.

Версия монастырского заточения печатников очень друзьям нравилась. Мастера нужны были живыми, желательно здоровыми, предпочтительно трезвыми. Ни могила, ни армия таковых свойств не сохраняли. К тому же смысловая связка «книга — монастырь» была очевидна. Как если бы врачей искать в больницах, ангелов — на небесах, бесов — в преисподней.

Решили искать по монастырям. Их насчитывалось несколько десятков — намного меньше, чем безымянных могил. Дело осложнялось тем, что имен печатников никто не знал — заседания Собора происходили в государевых палатах, но протокол вели монахи, и записать мерзкие прозвища побрезговали.

О мастерах можно было разузнать у Сильвестра, но он с прошлой осени отдыхал на Соловках. Старик Макарий не вполне сохранил свежесть мысли, — с Башкинского собора прошло 7 лет, — но попробовать было можно. Смирной стал ходить вокруг митрополичьих палат и однажды перехватил митрополита на выходе. Напросился на беседу по государеву делу. Макарий согласился, но час назвал неопределенно: «вечор».

Федор прошелся по секретарям преосвященного и понял: не пропустят. Все свободное время у святого отца расписано по часам и минутам — то сон, то молитва, то братская трапеза. Приходилось идти напротырку.

Федя сходил к стрельцам, выпросил огромный заржавленный меч, который валялся в караульном арсенале без дела — слишком тяжел и нелеп. Явился на поварню. Это было единственное место в Москве, где сейчас официально резали мелкую живность — для похода Висковатого. Обезглавленный петух как раз пытался взлететь, и его крови хватило, чтоб окропить грязный клинок. Кровь попала и на затертые кожаные ножны.

Смирной быстрым шагом проследовал в митрополичьи палаты, на ходу взъерошил волосы, у входа ускорился до тяжелой рыси, вломился в дубовую дверь, сшиб монашка-привратника и, голося «слово и дело», полез во второй этаж. Когда он добрался до входа в домовую церковь митрополита, на нем уже висело трое черноризцев. Только грозный рев о государственной безопасности, скором пришествии Антихриста и личной договоренности с Макарием урезонил стражу. Мелкий монашек побежал доложить о посетителе, двое других уговаривали отдать меч. Не входить же в церковь при оружии!

Федя вынул меч из ножен, сунул его одному монаху, ножны отдал другому. От вида крови ребятам стало дурно. Они попятились к узкому окошку — за воздухом. Тут выскочил малый. Он хотел сказать, что отец Макарий не помнит никакого Смирного, а о смирении народном молится ежечасно, но Федя оттолкнул его и вошел перекрестясь.