Головин снова налил, и Острожский выпил бессознательно.

— А сам посуди, князь. Отчего им не превращаться? Холодно, голодно, страшно. Берлоги разорены, подати огромны. Война, казни. Вот люди и дичают обратно. Ученые при дворе подсчитали, что если число оборотней будет множиться с нынешней скоростью, то вскоре вся Русь превратится в медвежье царство!

Борис Головин продолжал наливать и получил-таки заверение, что у князя нет возможности в Москву ехать. Свободное время расписано по дням.

— Да ты не волнуйся, Константиныч, — обнимал князя Борька, — мы тебе телегу наполним. Я сам пригоню. А не хватит, наполним дважды! Медведям книги на что?!

— Ладно, брат, — мычал князь, — наполняй!

Борис налил.

— Но чтобы Перино-припонтификус этот — непременно!

Когда через два месяца в Москве укладывали в сундуки обменные книги, Федя Смирной лично оборачивал их холстиной. Открыл на солнышке Аристотеля, и… окаменел. Ужас преисподний! На белом листе первой страницы жирными черными чернилами было начертано: «Перипатетика II» — часть вторая!

А в нашем «дубликате»? Часть первая!

Федя в безумии побежал по подземному ходу в библиотеку. Вот же Базельский каталог! Полная библиография Аристотеля: «Аналитика» — две части. «Поэтика» — одна часть и вторая под вопросом. Все прочее — тоже расписано по частям. «Перипатетика» — никаких частей! Федя упал на пол.

«Мама дорогая! Вымоли у Господа прощение твоему сыночку! Нельзя такое отдавать!»… Стал Федя угощать Головина: «Помоги, брат Боря! Спаси для родины клад бесценный! Христом Богом прошу!».

Боря ломался до третьей рюмки, потом принял соболью шапку, английский пистолет, кинжал из приданого Темрюковны и ускакал в Острог Польский.

Вернулся ближе к осени — забрать книжный обоз.

Федя щенком заглядывал ему в глаза.

— Живи, малый, — успокоил Головин, — вот это отдашь заместо «Припендетики» своей.

По клочку мятой бумаги на чистом церковно-славянском языке было написано страшное:

«Ветхий Завет Владимира Красное Солнце».

Эта книга, полученная нашим первокрестителем в Херсоне Крымском после его личного крещения, естественно, считалась бы величайшей драгоценностью царства, когда бы нашлась и была опознана, — опознана хотя бы так достоверно, как опознают чудотворные иконы в заплесневелых досках, а мощи святых — в костях из отвала. О возможном наличии Завета в пыльных стопках библиотеки Смирному намекнул в прошлом году отец Сильвестр — опальный духовник царя. Книга упоминалась также в одном письме царского прапрадеда Василия Темного. Этот коварный ослепитель двоюродного брата был пойман другим братом и пытался откупиться от ответного ослепления именно Заветом Красного Солнышка.

Смирной стал искать и нашел нечто, переплетенное в бобровый мех. Он не стал извещать Грозного о находке, — хотел удостовериться в ее подлинности. Лишь недавно доказательство было обнаружено. На странице, где описывались страсти Иосифа и Вениамина — детей Иакова, которых хотели убить его сыновья от нелюбимых жен, было накарябано по полю: «Се мои ж сыны Б. и Г.». Если «Б. и Г.» принять за сыновей Владимира Бориса и Глеба, то все сходилось!

Но откуда мог узнать Острожский? Какая разница! Не мне одному известны письма князей. Вот хоть Курбский — тоже родственник Темного. Вполне мог помнить.

Федя сначала выл. Потом плакал две ночи. Потом пропустил вторник у Вельяны. Потом гадал по монете Великого Солнца — «отдать — не отдать?».

Выпало «отдать». Отдал. И сразу полегчало.

«Какого черта? — спрашивал Федя у коня Тимохи, когда в следующий вторник они заворачивали к Девичьему двору, — у нас таких текстов штук сорок в разных списках. Можно считать — сплошные дубликаты».

И когда ночью Федя спал опустошенный, явился к нему любимый кот Истома и сказал доброе слово:

— Ты, Федька, не горюй. В книге не то главное, кто ее писал, и не то, кто читал. Главное то, о чем написано!

К тому же никто не помнит, была у нас таковая книга или нет».

Прошло ровно 10 лет с первого появления печатных умельцев в Москве, и вот уже их «умение» было оснащено необходимым инструментом — типографским станком. Случилось это не враз. Сначала на Благовещенье — 25 марта 1563 года прискакал из Новгорода мальчишка князя Андрея Курбского. Его «благая весть» отозвалась в сердцах посвященных сложным чувством, аналогичным томлению назаретской девы в момент получения теста на беременность.

Весна в этом году задалась ранняя, было совсем тепло, и литургическое пение разносилось из открытых врат Успенского храма по всей Соборной площади.

Печатные мастера тоже были здесь, на паперти. Внутрь их не пустили не по грешности, а по многолюдности собрания. Но и такому выходу затворники были рады. Они уже четыре месяца и девять дней не брали в рот запретный плод и страдали отчаянно. У троицы резко пошатнулось здоровье. Повыползали забытые и новые, особо злобные болячки, — какие-то надпочечные колики, одышка, боли в суставах, головокружение. Сначала, когда на Рождество не дали выпить во здравие младенца Иисуса, они не верили, что это надолго. Но вот и Масленица прогремела всухую, и в сердца мастеров заползла черная, шипучая гадина: «В Светлое Воскресение тоже не капнет!».

Тяжко! Хорошо, хоть в Кремль вывели помолиться с высшим обществом. И когда из собора зазвучало чтение от Луки, сбоку обнаружился тиран книжных искусств Федька Смирной. Он нагнулся к глуховатому трезвому уху Василия Никифорова и заорал, перебивая святого Евангелиста.

Врач Лука сообщал: «Я Гавриил, предстоящий пред Богом, и послан возгласить эту радостную весть!».

— Значит так, мужики, близок день вашего подвига, — вторил секретарю св. Павла проходимец Федька.

«Как же это произойдет, если я еще не замужем?», — доносилось в левое ухо из храма.

— А станок уже на пути, — отвечал Федька в правое, — остается только дождаться.

«А ты, Захария, за то, что не веришь мне, будешь нем, пока не сбудется Это», — угрожали слева.

— Так вы ж смотрите, не пейте, пока дела не сделаем! — грохотало справа.

— Тут мы к вам парня посыльного поселим на три дня. Вы его глупостям не учите, а выспросите побольше о станке и литовских делах, — бросил Смирной, уходя восвояси.

«И вот вам знамение: найдете Младенца, лежащего в кормушке для скота», — пробасил успенский чтец, и хор возопил к миру и городу.

Никифоров, Федоров и Тимофеев вернулись в мастерские и действительно обнаружили спящего парня. Он лежал в куче стружек. В гроб лезть побоялся, а кормушки для скота не нашлось, если не считать замызганного обеденного стола.

— Как звать тебя, сынок? — толкнул «младенца» Федоров.

— Гаврила, — ответил сонный отрок.

— Ну, хорошо, хоть не Иисус, — успокоился Никифоров.

— Снизошла благодать на град сей! — невпопад заскулил Тимофеев. Он находился не в себе с ноябрьского вывода «на казнь».

Под вечер пришел Смирной и выяснил следующее. Детали станка благополучно привезены в Новгород. В команде Головина находятся два немца из Вильно, они будут показывать сборку станка приемщикам, которым надлежит прибыть в Новгород не позднее недельного срока. Если приемщиков не будет, немцы уедут, а вы тогда тут сами соображайте, как его собирать да как им пользоваться.

Мастера стали сучить ногами вокруг Смирного, заглядывать ему в глаза и дышать в нос трезвым духом. Сильно хотелось узникам поехать на приемку. Там же надзору не будет никакого! А Васька Никифоров, тот и вовсе — отошел к дальнему надгробию и дал обет высеченному на нем лику Спаса:

«Доведется доехать до родного города, видит Бог, сбегу!» На прямую просьбу Ивана Федорова, чтоб послали именно их, Смирной разулыбался, стал гладить «дьякона» по спине.

— Вы себя поберегите, дорогие мастера. Путь сейчас нестойкий, лихого народу много. Вы уж тут подождите. Будет станок, будет и пища.