— Теперь третье. Царь, Федя, сам понимаешь, целый год царствует вхолостую. Поэтому по праздникам после выпивки у него случается гон. То есть, гонка за сучками, тяга к случке. Я понятно объясняю? — псарь облизнул губы.

— На Петрово Заговенье он будет по сторонам смотреть. А тут ты с казенными подозрениями. Нет. До 9-го тянуть нельзя! Входит, нужно тебе доложиться в четверг после плотного завтрака.

Федя согласился с Данилой Большим, и в четверг в десятом часу прибыл к царской палате с докладом. Темой доклада была заявлена сказка о появлении русалок в водоемах православной родины.

Грозный радостно прервал казенные дела, выставил вон ногайское посольство, отменил беседу с отцом Андреем и велел никого к нему не пускать, пока он с русалками не разберется. «Вот ведь, никак не изведем мы эту нечисть!».

Ближние люди отправились подслушивать под дверью, но Иван увел Федора в дальний угол палаты, где у окна стояла китайская штуковина — шелковая ширма на раме красного дерева. Из-за ширмы голоса доносились приглушенно, и подслушивать придворным стало трудно.

Иван и Федор на русалок отвлекаться не стали.

Произошло неуправляемое сообщение о государственной измене…

Так бывает: ты идешь к начальнику с докладом, взвешиваешь каждое слово — что говорить, о чем умолчать, а выходит по-иному. Начальник твой тоже не первый день на белом свете находится, он вытряхивает из тебя всю требуху до последней завитушки.

Вот и Федору не удалось ограничиться туманным подозрением о неких монастырских странностях.

В прошлый раз — перед посылкой Архипа и Данилы — он еще смог мути напустить, а сейчас пришлось колоться и про Островной Острог, и про монашеские учения, и о том, что в Ростовской епархии ощущается атмосфера заговора. Этого было недостаточно для полного представления о беде, но корни вытягивались понятные: Никандр готовится к прыжку. Кто его подначивает — черт, Владимир Старицкий или папа Римский, — неясно… — Черт, черт! — задергался Грозный, и пришлось Феде его успокаивать, льстить, что столь премудрый государь с Божьей и Федькиной помощью размотает этот клубок запросто, для собственного удовольствия.

Грозный любил такую лесть — с преувеличением его интеллекта, — легко на нее покупался. Но рубить поповский заговор хотел немедля! Его и так уж мутило от воздержания. Ни войны тебе, ни казней, ни баб!

Федор, тем не менее, с риском для карьеры настаивал на сдержанности, — просил не гнать событий. Грозный бушевал, энергия била через край, но по тонким признакам, понятным только опытному царедворцу, Федя понял, — эта энергия позитивна. Царь присел и задумался, Смирной медленно, с растяжкой стал рассказывать ему притчу о котах.

— Вот, смотри, государь. Есть два кота. Один уличный, дикий, другой благородный, типа моего Истомы. Ловят они по мыши. Уличный кот что делает?

— Жрет ее с костями, — радостно подхватил Грозный.

— А Истома — нет! Он играет с мышью, учится прыгать на нее издали, из-за преграды и по-всякому. А выполнит урок, — хочет, убьет мышь, хочет, отпустит. Но есть не будет наверняка. Ему наука важнее сытости, да он и не голоден.

— Ладно, — согласился Иван, — будь по-твоему, только ты меня с котом не очень-то ровняй!

В конце концов, решено было заговорщиков не хватать — еще не все известны, разбегутся, как крысы. Но и тянуть с воровским розыском тоже не стоило. Грозный приказал провести «военный поиск». То есть, он хотел поднять в седло стрелецкий полк, — вот хоть Стременной полковника Истомина, — и вырубить пол-Ростова.

Федя едва уговорил обойтись одной сотней, собрать ее из верных людей. Действовать «без знамен». Начальником назначить… — Князя Курбского?

Федя сморщился. Курбский слишком «чист», «бел».

— Молодого Щербатого? — предложил Иван.

— Зачем нам посторонние?

— Ну, тогда Сомова возьми с псарями — Подходит! — обрадовался Смирной.

— Ну, денег там, сбруи, коней, припасов, оружия сами наберите, но без хитрости. А в приказе скажите — на учение Стременного полка. Я Истомину объясню, что так надо.

Теперь план был ясен. На рассвете 10 июня, когда честной кремлевский народ беспробудно славил Всех Святых во главе со св. Петром, сборное войско Сомова и Смирного покидало московские пределы.

Был вторник. Ничто не препятствовало большому начинанию.

Полк Данилы «Большого» Сомова шел по лесной дороге за Троицкой лаврой. Всадники и обозные телеги вытянулись длинной вереницей, и их очень легко было считать и рассматривать. Отряд не таился. Все равно, утаить такую толпу вооруженного народа было невозможно. А продираться окольными путями и разрозненными отрядами было недосуг.

Считалось, что полк идет только до Плещеева озера по каким-то корабельным делам. Накануне выступления люди Сомова отсидели вечерок по кабакам и пожаловались закадычным дружкам незнакомой наружности о тяжкой государевой службе. Царю снова ударило в больную голову строить речной флот. На Плещеевом озере будто бы очень удобно рубить и спускать на воду тяжелые шнявы. Потом их на стрелецких пупках и грыжах можно легко перетащить через болота в Нерль — Клязьму — Оку — Волгу, а там уж и до Царьграда недалече — только спуститься до Астрахани, повернуть на закат по Хвалынскому морю, проплыть меж заколдованными Колхидскими горами и ударить на Босфор. В заключение храбрые рассказчики заказывали заздравную выпивку на всех присутствующих и Христом-Богом умоляли собутыльников не разболтать страшной тайны. Не за свои болтливые языки они опасались, а за пользу государства: ну как Салтан в Царьграде услышит о замыслах православного воинства!

Призывы к бдительности имели успех — провожать будущих моряков вышли все кабацкие и слободские шлюхи.

Был у похода и вторичный план: от Переяславля-Залесского и Плещеева озера можно идти на Неро врассыпную, дескать волок до Нерли неудобен, так не осмотреть ли волок из Которосли под Ярославлем прямо в Волгу. А там уж можно и глуховский проект рассмотреть.

Полк собирали трудно: нужны были отъявленные бойцы, головорезы. Сомов отыскал на московских псарнях только две дюжины членов своей собачьей партии. Это были нормальные — сильные, грубые и верные ребята, но оружием владели обыденным — дубиной, плетью, засапожным ножичком. Пришлось усилить их полусотней всадников тертой наружности. Этих привел новый собутыльник царя чернявый Гришка Скуратов. Гришка чинов пока не имел, но числился человеком надежным и резким. Несколько лет назад царь назначил его в отряд по ловле дезертиров и набору молодых бойцов. Ливонская война поглотила Гришкины труды, но самые дерзкие новобранцы почему-то осели в его отряде. Теперь они ехали вслед за начальником и впечатление производили серьезное. Одежда на них была грязно-пестрая. В такой одежде можно встретить и мастерового, и мелкого торговца и вольного бродягу. Конечно, по красоте она ни в какое сравнение не шла с московским стрелецким кафтаном или черной кожей ливонского ополченца. Зато, скуратовцы как въехали в лес, так и растворились в нем. Если бы, например, перенести на Ростовскую дорогу Китайгородский кабак, то выпивший обыватель, выйдя на крыльцо, увидел бы вереницу лошадей без наездников, столь неразличимы он были с пьяных глаз.

Ополченцы Скуратова несли самодельное оружие — короткие пики, мечи легкой ковки, длинные кинжалы, железные шары на длинных цепях. Да! — и выражение лиц у них тоже было особое — простое, спокойное, темноватое. Непонятная, а потому страшная сила!

Еще с полком шли Иван Глухов с Волчком и Никитой, — для разведки и проводки, Егор Исаев — он отпросился у Филимонова подышать вольным воздухом с другом Сомовым. Ну, и Федя Смирной зачем-то увязался в поход, оторвавшись от книжных дел.

Полк тащился до Плещеева озера почти неделю, делал многочасовые привалы. Естественно, жизнь на остальной земле, тем временем, не прекращалась.