В Ростове архиепископ Никандр слушал доклад о неприятностях в северном набеге. Потери общинников его не волновали. Отца Анисима он вообще презирал. Сей блудливый кот направлен был в Иваново-Марьино, чтоб не позорить священного сана ночными вылазками по ростовским шалманам. Расстричь и изгнать Анисима Никандр не решался — легче было убить: слишком много знал, собака! Так что, теперь вопрос решился сам собой.

Хуже с Дионисием. Этот парень очень подходил Никандру. Искалеченный в Ливонской войне, потерявший семью, не награжденный царем, впавший в опалу за близость к Адашеву, Дионисий с азартом отдавался военным делам Крестового братства.

Никандр поднялся и пошел в странноприимную палату, где лежали раненые.

На лучшем месте, на дощатом настиле с пуховыми перинами страдал Дионисий. Он бредил в беспамятстве, бился в судорогах, силился подняться и бежать. Поэтому его привязали к топчану кожаными ремнями, и два монаха неотступно следили за его страшными ранами.

Медведь разодрал несчастное лицо, которое и так пострадало в боях. Сначала — за царя Ивана под Коккенгаузеном, — ливонский рыцарь в схватке один на один дотянулся до головы Дионисия огромным мечом; затем в Москве — из-за искусства. Неблагодарный монарх приговорил героя к исполнению роли предателя в Константинопольской трагедии — огненном действе на воде. Дионисия чуть живьем не сожгли на плавучем мосту под стенами Кремля. Правда, он перед этим в некотором роде покушался на жизнь «постановщика». Очень ему хотелось угробить ненавистного тирана.

После московской пьесы шрамы воина дополнились страшными ожогами. А вот теперь еще и медведь! Впрочем, главное — голубые глаза — слава Господу! — снова уцелели.

Грудь Дионисия была изорвана, но старый лекарь сообщил, что кровь тратится медленно, а значит, больной может выжить.

Никандр шикнул на свитских, чтоб пару ночей не спали — молились за жизнь и душу героя. Свита обиженно побожилась не спать весь Петров пост.

Никандр хотел удалиться, но Дионисий позвал его. Он звал и ранее, — так получалось по ходу бреда, но в этот раз архиепископ прислушался.

Дионисий умолял святого отца одуматься, — Никандр нахмурился и отогнал свиту прочь.

Одуматься следовало в недопустимом промедлении, — пауза, тяжкое дыхание, стон.

Промедление касается главного, первостепенного долга церкви, — пауза, всхлипы, стон с подвыванием.

Главный долг церкви — крестить мир во имя Господа…

«Мы только этим и занимаемся!», — проворчал Никандр.

Дионисий будто услышал и быстро заговорил о необходимости освящения каждого кустика, каждой травинки, о распространении обязательного обряда крещения на все живое. Что ж мы только людей крестим? А других тварей Божьих? Они же из-за нас страдают! Изгнаны из Рая похотью Адама и Евы. Разве не наш долг вернуть им райское блаженство?

Дионисий замолчал, облизнул лопнувшие губы и прохрипел:

— Медведей!.. Медведей нужно крестить!

«Странно, — бормотал про себя Никандр, удаляясь в архиепископские палаты, — болен, бредит, но суть неожиданную видит! Воистину, Господь руководит устами поверженных!».

В это же время в Вильне, в старинном замке, в острых лучах полуденного солнца, пронзающего каменный зал через высокие окна, сидели два человека. Они были русскими европейцами: первый — литовский князь Константин Константинович Острожский, русский по крови и православный по вере, второй — князь Андрей Михайлович Курбский, русский по происхождению от святого Александра Невского, московской службе и тайной претензии на царство. Европейцами собеседники могли также считаться по образованию и воспитанию. Оба умели читать, писать, сложно мыслить и красиво излагать свои мысли на нескольких языках. Неудивительно, что столь образованные господа встретились посреди разгромленной прибалтийской Европы. Острожский в Литовско-Киевской Руси жил испокон веку. Курбский командовал здесь русской кавалерией. Они встретились у книжной лавки, выпивали уже не раз, и повод для застольного обсуждения находили легко.

Сегодня просвещенная беседа витала около культуры. Такая уж это штука, что куда ни кинь, обязательно упрешься в культуру. Тронешь войну, — окажется, что грязная, кровавая бойня удается лучше, если ее грамотно, культурно спланировать. Возьмешь политику, — тут и вовсе, — чем просвещеннее государь, тем легче народу управляться с хозяйством. А особенно приятно культура влияет на повседневный обиход. Не правда ли, здорово, когда ухоженный, причесанный, не пьяный бюргер прогуливается с лакированной тростью по берегу Вислы или Даугавы, читает поучительную книжку в кругу внимательных друзей, выражается совершенно невинно.

— В одном, сударь, можно согласиться, — изрек Острожский, хоть с ним никто не спорил, — культура порождается Господом, проистекает с небес и вливается в рабов Божьих посредством книги.

— Совершенно верно, князь, — соглашался Курбский, поднимая хрусталь за просвещение.

Далее князья согласились и на том, что книга должна быть доступной множеству граждан, а после пятого тоста и на том, — о, Господи, прости нашу дерзость! — что книга должна быть всеохватной. То есть, касаться не только вопросов веры, но и более простых предметов, в которые нет нужды возвышенно верить, но которые полезно обыденно знать.

Самое странное, что мера выпитого рейнвейна в этот знаменательный летний день действовала совершенно не по-русски. То есть, чем больше пили два русских князя, тем правильнее, стройнее выстраивались их мысли, тем ценнее получались выводы из философских рассуждений. А ведь в России у русских обычно бывает наоборот?!

Ну, не Россия это все-таки была! И не последние это были русские!

Сбивая пустые бутылки, обмениваясь на прощанье латинскими и греческими афоризмами, князь Андрей и князь Константин совершили самое ценное действие, какое только могут совершить два выпивших человека. Они поклялись перед ликом Господа, — умильный взгляд в стрельчатое окно и троекратное крестное знамение, — что всеми фибрами души, всеми силами тела, всеми доступными денежными средствами будут содействовать просвещению любимого русского народа, распространению книжной науки, а, следовательно, — общему окультуриванию родной нации.

Аминь! Бутылка в пол, брызги стекла по камню!

И когда два друга были уже на воздухе, вдали от каменных стен с их каверзной акустикой, Андрей шепнул Константину, что настоящую культуру на Руси завести нельзя, пока не вырубишь проклятый Рюриков корень. Острожский отвечал Рюриковичу Курбскому, что вырубить можно, и без всякого оружия! Нужно только напечатать побольше светской литературы, дать ее почитать народу, и народ наш сразу поймет, что Рюриковичи — мусор, плесень. Он просто перешагнет через них, переплюнет и пойдет вольной шляхетской дорогой к царству всеобщего гражданского равенства.

Тут полуденная температура сложилась с винным градусом, и товарищи-князья потеряли причинно-следственную нить. Курбскому казалось, что сначала нужно рубить, потом печатать, а Острожскому, — что печатать раньше — рубить после. Солнце взорвалось, князья расстались при своих убеждениях, но завет их сохранился в веках.