Вл. Соловьев развивал идеи христианского активизма, богочеловечества, тесного объединения божественной и человеческой энергий в деле избавления мира от законов «падшего» материального естества и ввода его в эволюционно высший, нетленный, соборно-любовный тип бытия, Царствие Божье.

В те же годы, когда появилась «Творческая эволюция» А. Бергсона, в России физик-теоретик Н.А. Умов по-своему развивает близкие идеи о «силе развития», направляющей живое ко все большому совершенствованию сознания, об антиэнтропийной сущности жизни, о творческой природе человека. Предложенное им объяснение роста творческого потенциала эволюции просто и остроумно. Чем создание элементарнее, тем оно комфортабельнее, «блаженнее» слито со средой. По мере развития для него во внешней природе обнаруживается все более «препятствий и недочетов», она все менее удовлетворяет нуждам усложнившегося в своих функциях и строении организма, и он вынужден все усиленнее приспосабливать среду к себе, начинать «работать» с веществом мира, формировать, строить его. В недрах человечества, считает Умов, вызревает новый эволюционный тип – homo sapiens explorans (человек разумный, исследующий), стоящий на гребне эволюции, девиз которого – «Твори и созидай!».

Ссылаясь на ничтожнейший, почти нулевой процент живой материи во Вселенной, Умов считал возникновение жизни совершенно маловероятным событием. Тем не менее она смогла осуществиться на нашей планете только потому, что это произошло не в «ограниченной материальной системе», а «в системе беспредельной», каковой является весь космос. Тем самым ученый подразумевает: вся Вселенная каким-то образом «работала» на это великое рождение, создав невероятно сложное, уникальное сочетание факторов в одном месте. Как в связи с этим не вспомнить огромное количество космогонических мифов, сформированных внутри многих духовных традиций.

Трансперсональная традиция в России была странной, как, наверное, странна и непонятна вся наша жизнь в этой стране. Мы можем отметить несколько идей, которые являются специфически русскими в трансперсональной традиции:

– приобретение сиддхи (благих, божественных способностей) через технический прогресс;

– соборность, коллективизм просветления;

– трансформация через любовь и духовную этику;

– глобализм;

– почти детская вера в идеалы и возможность сада Эдема на земле;

– богоискательство;

– гуманизм и вера в человеческие возможности;

– онтологический оптимизм (Козлов, 1999).

Эта традиция существовала на протяжении столетий и в дооктябрьский период достигла своего расцвета. В это время были заложены основы всех ее главных направлений. В послереволюционное время возможности для ее открытого развития в России были постепенно пресечены, и единственной формой ее существования были тайные эзотерические школы, как, например, школа «мистического анархизма», к которой принадлежал репрессированный за это В.В. Налимов. Но потом наступила «оттепель» 60-х годов, и началось возрождение свободной мысли.

Рассматривая проблему трансперсональной традиции в русской культуре, нельзя не упомянуть М.К. Мамардашвили – философа-современника, лишь немного более десятилетия назад ушедшего из жизни. «Философствование вслух» было его органичным жанром. Вся его жизнь и творчество были своеобразным ответом на пережитое человечеством в XX веке зло и насилие. Начав профессиональный путь с изучения истории философии и внимательного чтения работ Маркса, он формулирует в 70-е годы идею своей философии: свободного явления или события мысли. Эта идея интересует его прежде всего в плане защиты и проработки трансцендентальных оснований европейской культуры, выявленных Декартом и Кантом.

Считая, что «реальность входит в мир трансцендентально», он, вслед за Кантом, обращает внимание на априорные условия жизненного опыта человека, но при этом сдвигает свой анализ духовного опыта с проблемы метафизического априори на проблему, как он выражается, «метафизического апостериори», т.е. на сам факт события мысли. Идея произведения как «органа жизни», способного порождать новые мысли и чувства, и раскрытие условий, при которых это возможно, являются определяющими в его философии.

Развивая свою идею, Мамардашвили вводит понятие «обостренное чувство сознания». Оно состоит в неожиданной отрешенности от самого себя и окружающего, в подвешенности, в полной очевидности чего-то, что в то же время невозможно (например, по эмпирическим основаниям). Тем не менее человек это ясно видит. «Такая ясность бывает, например, во время любовного страдания, когда неожиданно понимается природа любви. Казалось бы, это невозможно, но есть. И в этом смысле есть щемящая, звенящая радость. Как можно было бы радоваться, видимо, смерти. Радость связана с тем, что в такого рода состояниях мы переживаем то, что в принципе не может быть человеческим, т.е. реальным психологическим переживанием. Вот, скажем, бескорыстная любовь или чистая вера, чистое сознание, все это – вне опыта. Человек не может переживать что-то без тени расчета, прикидки [191].

В Библии это событие описано как акт чистой веры, но одновременно и как реальное событие, как человеческое состояние. Все эти состояния являются символическими. Символы создают напряженное пространство и время и обусловливают испытываемые человеком состояния, которые естественным образом не могли бы случаться. Так, например, смерть – предельный случай чего-то, что не может быть событием жизни. А вот лик ее, символ, обозначая наше нахождение внутри напряженного поля, – может. Он как бы концентрирует в себе то, что Мамардашвили называет «обостренным чувством сознания». Человек, будучи в сознании, не может посмотреть на себя со стороны. А символы указывают на его вовлеченность во что-то. Они являются косвенными знаками и одновременно косвенным, опосредованным взглядом на самого себя. Однако это обостренное чувство сознания может незаметно исчезнуть, и при этом в него нужно будет каждый раз заново впадать.

Мамардашвили считает и философию техникой впадения. Она связана с достижением состояния мысли, а вообще для человеческих состояний такой техникой является искусство.

Таким образом, человек – это не вещь, не статичное состояние, а событие, состоящее из совокупности событий, таких, как человеческая любовь, вера, честность, мысль и т.д. У Платона есть странная формула: человек не то и не то, человек – это символ. То есть цель возможна только тогда, когда она достигнута; задача – когда есть решение; вопрос – когда есть ответ. Или иначе – нечто начавшееся является в то же время абсолютным концом, а конец является началом. Это – змея, кусающая свой собственный хвост.

Философ считает человека единственным существом в мире, которое «находится в состоянии посеянного зановорождения, и это зановорождение случается лишь в той мере, в какой человеку удается собственными усилиями поместить себя в свою мысль, в свои стремления, в некоторое сильное магнитное поле, сопряженное предельными символами. Эти символы на поверхности выступают, с одной стороны, в религии (точнее, в мировых религиях, т.е. не этнических, не народных), а с другой стороны – в философии.

Философия немыслима без «участия в окружающем» со стороны человека. «Здесь, сейчас, в этом мире – сделай что-то, а не уходи в леса». С точки зрения Мамардашвили, «возвращение в мир из путешествия души – это обязанность для философа. Только его задача состоит не в том, чтобы изменить мир, а в работе человека над собой. Душа, вернувшаяся из путешествия, будет смотреть на все по-другому, ибо она обнаружит «наличие внутреннего голоса в человеке, на который человек, стоя перед миром один на один, может и должен ориентироваться, слушать его, идти, повинуясь этому внутреннему образу и голосу без каких-либо внешних авторитетов, внешних указаний…».

Мамардашвили утверждает, что объект философского исследования – не наличный человек, а тот возможный человек, который может сверкнуть на какое-то время, промелькнуть, установиться в пространстве некоторого собственного усилия. Трансцендирующего усилия, состоящего в способности поставить самого себя на предел, за которым в лицо глядит облик смерти, на предел, который символизирует для человека его способность или готовность расстаться с самим собой, каким он был к моменту события, расстаться со слепившейся с ним скорлупой.