— Али, я возьму девочку, моя грис слабее.

Къятта кивнул. Бросил взгляд на младшего. Видя, как затрепетали ноздри, чуя кровь совсем уже близко, как расширились зрачки — поморщился. Возбужден, и слишком… Хоть и выпустил Силу наружу, но вовсе не так, как ему надо — аккуратно, под жестким контролем… Похоже, и больно ему — лишний раз раскаленным металлом по внутренностям!

— Оставайся на берегу. Подожди меня, я скоро вернусь.

— Я поеду с тобой.

— Нет, — отрезал. И, уже мягче: — Нам нужна еще одна грис для раненого — двоих взрослых она не увезет.

И не стоит позволять тебе вдыхать запах крови всю дорогу.

Тоскливый и жадный взгляд:

— Къятта…

— Жди. Уходи к излучине и оставайся там. Так, как есть — вода успокоит. Не вздумай перекинуться.

Хотелось обнять, заверить еще раз — я скоро вернусь… Но ведь не простит, если — при посторонних, если кто-то чужой увидит, что у страха Асталы есть свои слабости. Пристально посмотрел младшему в глаза, вынуждая отвести взгляд. Жаль… так хорош, когда смотрит прямо, когда злится — чуть приоткрытые губы, а зубы наоборот, стиснуты, темный румянец на высоких скулах, несколько влажных прядей прилипли ко лбу…

Развернулся, взлетел на грис — она заверещала испуганно. Принял в седло хрупкую старую женщину.

До ближайшего поселения верхом — меньше часа. Слишком быстро нельзя, и грис выдохнутся. Они нежные, эти животные… нежные и пугливые.

Юноша сидел на берегу Читери, ловя приоткрытыми губами ветерок. Влажные запахи леса — чьей-то жизни и смерти, различал хорошо; прислушивался к шороху и разноголосью. Левая рука по локоть в воде — холодной, быстрой. Воздух казался очень густым — наверное, ночью будет гроза. В грозу запахи и звуки города начинали давить на сердце и на уши — словно слипались в огромный ком, ком, где вперемешку были и злые черные пчелы, и мед, и древесная труха. А в чаще… даже застывшей в испуге под ударами грома, даже душной, непроглядной, влажной, они была правильны, словно игра мастеров-музыкантов: каждый звук на своем месте.

Юноша зачерпнул воды, выпил ее из ладони. Снова всмотрелся в темные пятна между стволами — там бродили и дышали тысячи жизней. Позабыл уже, что Къятта не велел перекидываться — уж больно манил лес.

Къятта, вернувшись через недолгий срок, никого на берегу не застал.

Попробовал отыскать оборотня по следам, но скоро махнул рукой на это занятие. Почва тут была сухой, и сплошь и рядом из нее выступали переплетенные корни. Дольше возиться. Вернется…

Молодой человек направился дальше, один — Хлау остался в поселении. До самого вечера Къятта был занят, домой нестерпимо тянуло, но всячески оттягивал момент, когда можно будет сказать себе: всё. Но сказал, когда сумерки накрыли Асталу.

Ехал медленно — не хотелось разочаровываться. Если этот… кот не вернулся… мало ли. Кайе и без того возбужден не в меру, а тут — в открытую пользовался Силой своей, и кровь… Губы вздрогнули, искривились. Вот он, на месте. Черное мохнатое тело возле живой изгороди. Никого больше, только покачивается над изгородью огромная бабочка.

— Ладно…

Зверь вскинулся, когда его сдавили невидимые тиски, вокруг шеи затянулся удавка-ошейник. Къятта не пожалел Силы — зверь не мог перекинуться. Лишь зарычал и задергался, получив в морду молнию чекели. Рычание скоро перешло в вой — вспышки не убивали, но причиняли невыносимую боль, не давая передохнуть. Рвался, пытаясь избавиться от нее, силы были уже на исходе. Солнечный камень умер как раз, когда зверь окончательно сдался.

Не соображая даже доступной хищнику частью рассудка, перекинулся, лишь бы уйти от боли. Поднял голову.

Къятта вздохнул, видя детское изумление в распахнутых глазах. Не испуг. Разжал пальцы, ощутив невероятное облегчение, даже земля будто покачнулась — и постарался подальше отогнать мысль: «а если бы он решил ударить в ответ?»

— Я же добра тебе хочу. Так запомнишь, что быть энихи — больно. Не прекратишь перекидываться так часто — повторю, ты понял?

Кивок, опущенная голова. Полулежит на боку, одно колено поджато, полностью неподвижен. Еще бы уши прижал — один в один хищник, покорный руке укротителя.

Опустился рядом, еле слышно вздохнул.

— Ты не оставляешь мне выбора.

Юноша вздрогнул, потом подтянул колено, сел. Постепенно пришел в себя — боль ушла, растворилась вместе с телом зверя. Совсем тихо спросил:

— Зачем ты возишься со мной?

— Ты же мне очень дорог.

— Почему?

— Потому что ты мой. А ты плывешь по течению.

— Ну, а что я могу? Я пытаюсь. Знаешь, в лесу хорошо… запахи, много, со всех сторон… бежишь куда-то… тени, солнце…

— Разве здесь тебе плохо?

— Здесь тоже есть… Ты, Хранительница…

— А люди?

— Люди… я их не чувствую. Просто запахи — разные, кровь, как от добычи… трудно…

Ткнулся лбом в протянутую ладонь — совсем кошачий жест, вот-вот и замурлычет… энихи умеют, кажется. Перебирая густые легкие волосы, мягкие, словно шерсть, Къятта молчал.

Лес

Дожди лили теперь каждый день. Много воды скопилось в котловине, где жили рууна — дикари поначалу поднимались повыше, а потом приняли решение поискать другое место. Рыжебровый, старый вожак, часто спорил с Седым — в конце концов швырнул в него тяжелым камнем и, кажется, велел убираться. Огонек не понимал — Седой был хорошим охотником. Сам он не радовался откочевке, но жить в котловине действительно стало невозможно. Горстка рууна с Седым во главе ушла на север, тогда как остальные направились на восток. На север отправились по настоянию Огонька — тот чуть наизнанку не вывернулся, объясняя, что идти надо туда, туда… жадно думал про север, словно умирающий от жажды — про воду.

Похоже, Седой считал Огонька чем-то типа одержимого — но слушал, поскольку тот умел лечить. А над головой стояло созвездие Ухо Лисички… на него и равнялся подросток.

Умеющие лечить — урши. Их почитали всюду. Но этого трудно было почитать — он почти ничего не умел, кроме как исцелять. Седой смирился с этим — значит, такой, какой есть.

Седой не мог понять, куда все время рвется этот чужак — и зачем. Что он боится харруохану, было правильно.

Но тот обрадовался, когда Седому пришлось покинуть племя. Это было странно. Горстка рууна не могла хорошо защищаться, не имела убежища… а он рвался вперед и вперед.

Седой давно бросил бы его, но пока на пути не попадалось ничего, пригодного для стоянки.

Только раз они отыскали небольшое озеро — спутники вознамерились остаться там, но Седой прислушивался, принюхивался, и настороженность не покидала его.

А чужак с рыжими волосами что-то говорил на птичьем языке, заглядывая в глаза — он не хотел оставаться.

Седой понял, что оба были правы — случайно ли тот, рыжий хору, стремился отсюда быстрее?

Ночью на них напали местные охотники. Их было совсем мало, поэтому никто из спутников Седого не погиб — и Белка вовремя подняла тревогу.

Но пришлось уходить, и быстро.

Котловину, подобную той, где жили раньше, нашла Белка. Девчонка обладала сверхъестественным чутьем — Огонек, привыкший вроде к необъяснимым способностям рууна, все же диву давался. По дну котловины — меньшей раза в три, но уютной — бежал тонкий ручей. Камни, скатившиеся со склонов, легко было перекатить ближе к центру и укрепить свежесозданные шалаши, чтобы те не сносило ветром. Мужчины рууна довольно удачно охотились, и скоро новое стойбище украсили невыделанные еще шкуры.

Еще две луны прошли быстро — Огонек почти позабыл человечий язык, зато на удивление ловко выучился подражать голосам птиц и зверей. Порой сомневался — не умел ли и раньше?

Потом дожди хлынули, раньше, чем ждали дикари. Два дня — бешеный ливень, порой приостанавливался — и гром просыпался, молнии зубами сверкали. Лес готовился — скоро небо начнет плакать, и долго еще не осушит слезы.