В короткие мгновения передышки Этле сидела, обхватив руками колени, и, как безумная, хохотала. Над собой, над Айтли, который верил всем — и сестре, над Лачи, который убил своих и потерпел поражение. Потом поднималась и снова торопилась куда-то — не на юг, не на север; к морю. Этле, Раковинка перламутровая, вспомнила о нем, не виденном никогда — и думала только о нем. О большой воде, такой же большой, как человеческая глупость и подлость. Только она смоет липкую невидимую грязь с Этле, успокоит девушку навсегда.

Северянка не думала, что путь до моря ей попросту не осилить. И, когда на втором закате упала возле корней акашу, отпустила на свободу душу, надеясь, что хоть она верху увидит море, пока тело будет гнить в ложбине, поросшей редкими деревьями.

Сгорбленные фигурки знали многое, недоступное хору. Знали, куда направит дыхание ветер, знали, через сколько солнц придут чужаки, знали и про неподвижную девушку под узловатыми корнями дерева-исполина. Дикари-рууна отогнали хищников, забрали ее с собой; несли долго, солнце садилось три раза, а она все не просыпалась. Бледнее и тоньше становились лицо и руки, еще легче тело. Так Теряет жизнь сорванный лист.

Узкая ложбина сменилась лесистой степью, и все выше становились холмы. Рууна бежали, не зная усталости. И бросали своим, мирным, неслышный призыв: приведите Ту, что подобна луне.

Еще через несколько солнц Та, что подобна луне пришла. Склонилась над лежащей на охапке тростника истощенной девушкой.

Девушка была — и одновременно ее не существовало. Когда маленьких учат покидать тело, это скорее забава; все охотно идут на подобный урок. Не страшно — рядом всегда кто-то из взрослых, его присутствие — теплая рука в темноте, сжимающая твою руку, горящий костер в двух шагах от тебя, когда отходишь в ночь из освещенного круга. И лишь оставив свое тело самостоятельно, понимаешь — это не смерть… это хуже.

Этле распылена была в пустоте, где не рождалось ни солнца, ни звезд. Ни разума, ни сердца, ни ее самой — но при этом она ухитрялась помнить, откуда пришла и даже — как можно попасть обратно. Только не было смысла. Там, на земле, под корнями, осталось тело… и Этле ждала одного — пока тело умрет и можно будет окончательно раствориться в пустоте. По преданию, такие — зависшие между есть и нет — лишены были и жизни, и посмертия.

Но в блеклую, никакую пустоту вкрался шепот — он не настаивал на возвращении, просто звучал печально — будто мать поет колыбельную умирающему ребенку. Поет, желая порадовать его в последний раз и веря — пока она поет, ребенок сможет дышать.

И лежащее где-то на земле тело вдруг стало теплым, желанным для самой Этле… хотелось по-настоящему, ушами услышать этот напев. Отнюдь не так возвращают заблудившихся или ушедших против воли… там это — рывок, боль, ужас от внезапного обретения себя, ничуть не меньший, чем ужас от потери. А здесь… тихая ласка, чем-то похожая на ласку, виденную от Илы — единственной, кто любил близнецов.

Этле открыла глаза.

— Оссиэ. Здравствуй, — сказала незнакомая женщина. За ее спиной, на почтительном расстоянии, виднелись неряшливые темные фигуры полулюдей.

— Кто ты?

Голос ее звучал приятно, однако речь отрывистой была и заметно чуждой для уха:

— Меня зовут Соль. Я давно покинула север.

Не понять, сколько ей весен — она могла быть матерью Этле по годам, могла быть сестрой. Дикое и нежное лицо с заостренным подбородком и обветренными губами, распахнутые глаза — глаза безумной, слепой и всевидящей. И мальчик рядом — не старше десяти весен, светловолосый, как она сама, только более смуглый, вся одежда — повязка из шкуры пятнистого ихи. Прямой, угрюмый, заостренную палку сжимает в руке.

Ладонь женщины легла на его волосы.

— Акки. Сын…

Этле слабо кивнула, не зная, что говорить. Да и горло едва повиновалось. Женщина продолжала, ничуть не смущаясь молчанием:

— Ему восемь. Он у меня охотник…

— Выглядит старше.

— У них, у рууна — кивок в сторону дикарей, — В такие годы уже почти взрослые… А в Тейит до шестнадцати дети.

Мальчик не возражал, что о нем говорят. На незнакомку посматривал недоверчиво, но не враждебно. Видно, просто привык чувства держать при себе и постоянно быть настороже.

Соль протянула девушке тыквенную бутыль:

— Пей. Тебе нужны силы.

Этле послушно глотнула, слабо удивляясь собственной покорности — он от потери сил… просто — что-то знакомое. Они никогда не встречались, а все же что-то… почти родное в этой непонятной женщине, похожей на рожденную в неволе, но одичавшую птицу.

Ни Соль, ни Этле и представить не могли, что много-много весен спустя образ их в памяти норреков сольется в одно, и дикари будут рассказывать о Луне, на земле принимающей облик двух женщин-близнецов с лунными волосами.

А про настоящего близнеца Этле не останется воспоминаний ни в народе эсса, ни у южан, ни у прочих обитателей Лимы.

Небо иссечено было полосами — темные узкие облака и светлые прорези между ними, удивительно ровные. Раннее утро — а воздух уже горячий, и птиц не слышно почти, только огромные черно-бронзовые жуки с гудением ныряют то по одну, то по другую сторону дороги.

Тевари старался держаться как можно более независимо, когда въезжали в Асталу.

— Не заставляй себя ждать, — сказала Тумайни оборотню, и тот кивнул. А это значило — весь вечер его не будет… правда, в доме останутся только женщины; но тревога не унималась. От стремления казаться гордым и независимым лицо свело в плохо сделанную маску.

Ни перед кем из южан никогда больше не отступит Огонек. И никто не заставит его испытать страх… кроме одного, который пока лишь именем был, да воспоминанием.

Здравый смысл подсказывал — но страхом Асталы называют другого…

Тем временем солнце поднималось выше, и хорошо, что закончился путь. Можно будет растянуться на мягком покрывале… Огонька наверняка поселят как гостя. Иного не допустит Кайе…

Стрижи носились над самой рекой Читери — днем пойдет дождь. Не сильный, сезон обильных ливней только подкрадывается; солнечный дождик — тот, что родился от солнца и грозовой тучки.

И все-таки Огонек придержал свою грис.

— Ты что? — обернулся Кайе.

— Не могу.

Юноша фыркнул совсем по-кошачьи, направил грис вперед и больше не оглянулся. Стало обидно — нет бы хоть поддержать, сам ведь притащил… «Тебе-то не приходилось ожидать в темноте огромной змеи!». Потом сам на себя рассердился — а с чего взял, что может рассчитывать на поддержку? Сам знак порезал, между прочим. А что с собой взяли, точнее, заставили пойти — прихоть. Будто их мало было. И слова о друге — слова, не более; Кайе, наверное, уже позабыл.

Вот и арка, до боли знакомая, совсем недавно под ней проскакал Огонек, зажмурив глаза — это город ему впервые показывали. Полосатый камень, светло-желтый со светло-коричневым, и живая изгородь плотная, сквозь нее не прорвешься.

А на дорожке поджидает всадников человек.

Не изменился, даже показался моложе. Две весны назад Огонек был ребенком — сейчас расстояние сгладилось. Красно-коричневая кожаная безрукавка, бронзовая змея над локтем; волосы распущены — вот это непривычно.

Чуть прищурился, всматриваясь — и Огонек успел заметить, как удивление сменила ярость. А потом Къятта перевел взгляд на младшего — и удивление снова вернулось ненадолго, уступив на сей раз место задумчивости. И трех ударов сердца не понадобилось, чтобы Къятта всмотрелся, обдумал увиденное и принял какое-то решение. И впрямь, по имени — Острие, Птица-охотник.

— Зря меня послали туда, — пожаловался младший, спрыгивая наземь и бросая поводья подбежавшему слуге. — Зато я увидел Лачи — близко, как тебя… и чуть не убил.

— Это досадно, — дрогнули губы в улыбке.