— Трудно тебе пришлось, — Лиа задумчиво тронула лучинку, поправляя пламя. — Но ты зря обиделся на весь свет. Подумай — разве я или остальные дали повод себя упрекать?

— Вы просто… меня жалеете!

— Вот уж никогда бы не подумала совершать эдакую глупость. Когда моя дочь избрала себе в пару Тахи, я не стала загораживать ей дорогу… хотя очень боялась, что она не будет счастлива в жизни. Ила такая же, не стала мешать… хоть сильно любила подругу. Неужто ты думаешь, мы бы за что-то осудили тебя? Тем более за то, чего не было!

— Но вы женщины…

— А они — неразумные дети! — отрезала Лиа. — Хочешь — поговори с Кави. Он им уши надерет…

— Нет! — став пунцовым при одной мысли о подобном разговоре, Огонек взмахнул рукой и едва не сбил на стол лучину.

— Тогда что же мечешься? У тебя много друзей. Пойми, другом всем без исключения тебе не стать никогда. И если даже поступки твои будут только во благо… все равно найдется тот, кто примется шептать за спиной, — вздохнула целительница. — А про южан забудь. Страшный сон — прошел, и нет его. Что такое? — удивленно вскинула брови, заметив, как отчаянно подросток замотал головой. — Не хочешь перестать о них думать? Но ведь воспоминания причиняют тебе лишь боль.

— Не только… — выдавил он. — То есть… я не хочу думать, а не могу…

— Это поправимо. Я не умею Силой лечить души, только тела. Но, если не захочешь довериться Лайа — я найду другого уканэ. Поможет… не бойся, не позабыть все. Просто сгладит шрамы на твоей памяти. Все будет словно далекий-далекий сон…

— Не уверен, что хочу именно этого.

Лучинка издала треск — еле слышный, но Огонек вздрогнул, едва не подскочив.

— Расскажи мне обо всем, что было на юге, — глядя в глаза, попросила Лиа. — Подробно, не так, как раньше. Ты ведь и сам не хочешь молчать. Попробуем разобраться вместе?

Огонек делано улыбнулся, мотнул головой. Но, поглядев в полные нежной тревоги глаза, решился:

— Мне так трудно… словно не камешек на шее, а валун привязали. Нет, не от этого, — мальчишка поспешно отвел руку Лиа, протянувшуюся к подвеске на шее, — Спасибо, не от него. Просто… тяжесть такая на сердце. Не отзывается больше… — обронил шепотом.

— Кто?

Огонек помотал головой; язык не поворачивался имя назвать.

— Я не хотел его видеть, а в пути вспоминал постоянно, звал… и мне казалось, он откликается. А в Тейит — нет. Может, я сам себе все придумал. И его… тоже придумал. Но разве ненависть можно придумать? Я знаю, какой он. Видел…

Лиа погладила подростка по голове.

— Малыш, трудно тебе… ты не встречал других до Асталы, а он — ярок. Хорош или плох, но его нельзя не заметить. У тебя не было друзей…

— Не было. Но как можно… ведь он чудовище!

— Он — почти твой ровесник. Что ж удивительного, что ты потянулся к нему?

— Но я… иногда я хотел сделать ему как можно больнее, чтобы он понял… порой мне казалось, что у него доброе сердце, а порой — что сердца нет вовсе.

Лиа обняла мальчика. Огонек доверчиво прижался к руке бабушки.

— Я не могу понять, что я испытываю. Он — словно молодой зверь, бездумный в собственной силе… она опьяняет его…

— Именно так. Сила и юность.

— Да, но… мне это знакомо тоже. Но он способен свернуть мне шею, и не сдерживает удар…

— Он умеет чувствовать сильно, но не умеет справляться со своими чувствами и понимать их. Ему проще ударить или убить, даже того, кого любит — если любовь эта окажется непомерной.

— Не понимаю, — со вздохом сказал Огонек.

— Хочешь увидеть его?

— Нет. Никогда больше… он сказал, что хочет дружбы — но он не умеет быть другом. У норреков я научился понимать зверей заново… я не хочу подчиняться! Я человек, со своими желаниями, со своей волей! И бесконечного поединка… я не хочу!

— Раньше я говорила — мы разные, и нам не понять друг друга. Но теперь я считаю иначе. Этот мальчик с Юга… он не кажется мне чужим по твоим словам. Он такой, каким мог бы стать и у нас.

— Нет, — снова вздохнул Огонек. — Здесь у людей все слишком… рассудочно. А ему не нужны ни кристаллы, ни золото, а холодной голова вообще не бывает. Он пугает… но и пламя пугает, если выходит за отведенные ему границы. А камни, хоть самые красивые — разве они способны согреть?

— Со мной тебе холодно? — с мягкой улыбкой спросила Лиа.

Огонек поцеловал ее руку.

— Я рад, что нашел тебя. Но ты не пламя, ты — свет.

Лес

Северянка сидела на причудливо изогнутом корне. Впереди — если верить рисунку — оставалось полдня пути, и будет Уми. Девушка впервые за долгую дорогу сумела облегченно вздохнуть. Рядом рос плод болотной дыни — большой, желтый с робкой прозеленью жилок, на прочном шипастом стебле. Уже спелый, наверное. Разве что вяжет самую малость…

Этле протянула руку, потянула плод. Он не поддавался, и она нагнулась к земле, двумя руками вцепилась в стебель, с усилием откручивая лакомство. Ножом взрезала кожуру, с наслаждением вгрызлась в прохладную мякоть, нежную, как пена. Плод оказался не слишком вкусным — довольно пресным и рыхлым. Этле отшвырнула недоеденную дыню и пристроилась подремать на мягкой кочке. Тихо было, и грис пофыркивала вполне спокойно. Этле поерзала на траве, устраиваясь поудобнее.

И сейчас лишь сообразила — у съедобных болотных дынь кончик острый, а у этой — тупой. Так плохо знала растения… а ведь рассказывала же нянька о ядовитых.

Резь в глазах и спазм в горле помешали думать дальше.

Астала

Самым трудным оказалось удержать Кайе в постели. Целитель ускорил заживление раны, однако не мог излечить ее мгновенно. Оборотень никогда в жизни не болел, разве что после тренировок порой чувствовал себя неважно. И пламя его… но это другое.

Его сейчас опекала Киаль, иногда заходила Улиши. Киаль трещала без умолку, но прикрывала рот, стоило младшему сказать — замолчи. Он уставал от ее трескотни, но уставал и от тишины. Киаль всегда приходила с цветами — настал сезон ее любимых белых лилий; в эти недели хрупкие чашечки водных цветов ожерельем украшают мелководье…

— Северянку так и не нашли? — спросил на другой день после возвращения.

— Нет, — вздохнула Киаль, поправляя причудливый резной венец перед принесенным зеркалом.

— Что вздыхаешь?

— Чинью жаль.

— А она-то что?

— Как что? Глупый, это ж она помогла Этле.

— А… — отозвался вяло.

— Тебе ее совсем-совсем не жалко? — спросила по-детски, возмущенно сдвинув тонкие черные брови.

— Не знаю пока. Она умерла?

— Ее отдали Хранительнице.

— Это хорошая смерть, — помолчал. — А северянин?

— Он под охраной. Больше, чем прежде.

— Но… — Кайе примолк, языком тронул верхнюю губу — настолько сильный запах цветов, что кажется — сладкий привкус у воздуха. — Он же теперь… один.

— Тебе-то какое дело?

— Мне? — качнул головой, раздраженно отбросил пальцами слишком длинную уже челку. — Чем меньше тут северян, тем лучше!

Рана почти не беспокоила оборотня. Мазь, изготовленная умелыми руками целителя, тепло этих рук — и боли нет, и даже двигаться можно. Вот только вставать не велели ему, и он слушался. На сей раз чувствовал — рана серьезная. И поправиться хотел как можно быстрее; умом понимал, что в этом доме он никому не обуза, но все существо говорило другое — слабые — груз, который тянет ко дну.

А еще вспоминал о мальчишке с севера. Без злости, с сожалением даже. Давно, в детстве, когда ехали к горам, нашли в лесу кроличью нору. Это он услышал писк, и, не обращая внимания на попытки удержать, помчался искать детенышей. Те сидели, голодные, полумертвые — видно, погибла их мать. А они звали. Странно, что детенышами не успел закусить никакой хищник. Он убил их тогда — слишком малы, не годятся в пищу. И неуютно было потом, недолго, правда, когда закончил с крольчатами и шел к своим — слишком привык, что все — рядом. А каково это — ни души рядом, звать, и никто не приходит? Разве что смерть.