— Не он, — Ийа улыбнулся, пристально глядя на собеседника. — Разве я это сказал?

— Ты хочешь рассчитаться с ним за смерть девочки? — судя по тону, собеседник считал такую затею безумной.

— Так поступили бы в Тевееррике, или в древних городах. Платить должен тот, кто виновен.

Для Огонька следующие несколько дней пролетели с бешеной скоростью. Кайе почти не оставлял найденыша одного, учил держаться на грис, чуть не с руки кормил какими-то невероятными фруктами. Вывозил в город, который все еще пугал найденыша, или в окрестный лес, или бродил по дому, показывая диковинки. Бабочек ему ловил и сажал на волосы, и каких-то красивых, отливающих металлом жуков. Говорил — здорово смотрятся на рыжей гриве Огонька. Не давал снимать, несмотря на испуг подростка. Правда, в конце концов жалел, и отброшенный жук улетал в ближайшие кусты.

Порой Огонек начинал чувствовать себя домашним зверьком — обращались с ним точь-в-точь как с такой вот покладистой робкой зверушкой. Или, напротив — с ним играли так, как юные хищники играют с сухим листком или большой безобидной ящерицей, без злобы и не задумываясь, как ощущает себя игрушка.

Но знал уже — стоит кому-то бросить на Огонька косой взгляд, Кайе вмиг ощетинится.

Слуг не встречал во владениях Кайе — похоже, те старались не попадаться на глаза младшему из Рода Тайау. И казалось, что пища, одежда появляются по волшебству, порядок наводится сам собой.

А Кайе поражал Огонька своей беспечностью.

— Ты умеешь читать? — спросил он как-то, валяясь на траве с пожелтевшими свитками в руках. Стукнул ладонью по земле рядом с собой — садись!

— Нет… не помню… Что это?

— Рукописи Тевееррики. Мудро, но скучно. — Он потянулся, лежа на спине, раскинул в сторону руки с бесценными свитками.

— А им ничего не будет? — Огонек помнил, как эльо-дани трясся над такими вот старыми листами.

— Подумаешь! — рассмеялся Кайе. — В моих руках пятна от травы и росы — самое меньшее, что им грозит. Что же теперь, не касаться? Падай рядом! Ты старинного письма не знаешь наверняка, ну, все равно.

Упал, не больно-то ловко, и засмеялся.

— Жаль, я не кошка, те на четыре лапы приземляются, верно?

— Не кошка? — округлые брови взметнулись. — Пожалуй, так. А падать я тебя научу. Пригодится, особенно с грис.

Огонек невольно передернул плечами, вспомнив падения в речку и на острый пень, смущенно покосился на старшего. Тот впихнул ему в руки хрупкий лист рукописи, пожаловался:

— Надоело! Погляди повнимательней, и тебе надоест.

Спал Огонек в уголке просторной комнаты с бассейном. Растения в кадках да узкая лежанка, мягкая, впрочем — вот и все убранство. На вторую ночь найденышу приснился кошмар. Огонек подскочил, и, как испуганный ребенок, побежал к юному айо. Услышал голоса за занавеской. Входить не стал.

Он скоро привык, что есть, кому прогнать его страхи. Даже ночью, когда от кошмара просыпался похолодевший, чувствуя, как тяжеленный камень давит на грудь, достаточно было высунуть нос из комнаты и глянуть в соседнюю, чуть-чуть отодвинув полог — старший обязательно оказывался там, или на террасе, или на ступенях в саду. Огонек никогда не окликал его — просто тихонечко уходил на место, и спал спокойно.

А сны и впрямь бывали страшные. Один снился чаще всего: вот мальчик бежит, задыхаясь, по лесу, хлещут ветки — словно тогда, после смерти человека из башни, и почти ничего не видно — сумерки. А следом — погоня. Огромные звери несутся, и вот-вот догонят. Сон кончался всегда одинаково — Огонек падал на землю, споткнувшись, и миг оставался, пока не набросились твари…

По утрам его будил веселый голос — а то бывало, что Кайе попросту сдергивал с Огонька покрывало или щекотал ему нос стебельком. Часть дня, что Огонек был предоставлен самому себе — смирно сидел в покоях или гулял в саду. Огонек не мог понять, гость он или же пленник. Вероятно, он мог бежать. Только некуда было.

Впервые в жизни Огонек чувствовал о себе заботу. Это пугало — и, пожалуй, было приятно. В башне его не обижали, но к бесправности он привык. А тут… стоило Огоньку робко выразить хоть какое-то пожелание, Кайе кидался его исполнять, часто не поручая слугам. Находиться рядом с живым огнем… с вихрем пламени, принявшим человеческий облик… Из-за любого пустяка могли заполыхать яркие глаза, приподняться верхняя губа, обнажая зубы, словно у зверя перед прыжком на врага. В любую секунду Кайе мог сорваться на крик — а потом рассмеяться беспечно.

А одевались они одинаково.

Кайе нравилось возиться с волосами Огонька — перебирать, причесывать, заплетать какие-то дикие косички.

— Они, как пожар, — говорил Кайе, теребя ярко-рыжие пряди. — Как огонь в руках.

— У тебя и так в руках огонь, али, — возразил мальчик, невольно поеживаясь — он вспомнил лес и выжженный круг.

Иногда подросток видел Киаль, и каждый раз мечтал о новой встрече. Огонек уже знал, что Сила Киаль тоже может нести в себе смерть — но девушка всегда смеялась и просила мальчика петь. А сама танцевала, либо просто покачивалась в такт, и звенели ее браслеты, и переливались солнечными искрами пряди волос.

И огненные птицы-ольате окружали ее.

И Кайе был восторге от песен мальчика — не в меньшем восторге, чем Киаль. Поначалу Огонек пел ему веселое, но потом начал петь все, что вспоминалось. Порой Кайе улавливал нечто знакомое — из южных или из северных песен, но большинство были неизвестны ему.

— Кто сочинил их?

— Не помню, али, — отвечал мальчик.

Кайе был превосходным слушателем — он даже спокойным и тихим казался, когда Огонек затягивал очередную песню серебристым своим, легким голосом.

Мальчику хотелось спросить — что было бы, если бы Кайе не принял его к себе? Но спросить не решался. Тут было хорошо, хоть и страшно порой. И самое страшное — не мог избавиться от чувства, что янтарный взгляд следит за каждым его движением, пристально и спокойно, словно хищник, подстерегающий добычу.

Очередное утро началось как обычно. Огонек проснулся от сладкого аромата. Прямо перед носом лежал шарик спелого фрукта тамаль. Толком не проснувшийся и уже голодный, он потянулся за ним… а тот отползал все дальше, и в конце концов Огонек чуть не свалился с постели. Только тут проснулся окончательно.

— Соня! — укоризненно сказал Кайе, отодвигая фрукт.

— Прости, али! — Огонек вскочил. Поймал летящий в него плод.

— На! Ты в седле уже сносно держишься. Я должен быть на Атуили, где добывают золото. Что-то рабочие тамошние много себе позволяют. Поедешь со мной? — скорее приказ, чем вопрос.

— Конечно! — отозвался поспешно. Огонек натянул штаны, набросил околи, потрогал заплетенные на ночь волосы — разлохматились, но лучше оставить, как есть. А то еще рассердит Кайе долгими сборами. Поесть… кажется, не удастся.

— Догони меня! — Кайе сорвался с места и побежал — скорее полетел — к стойлам. Огонек ухитрялся почти не отставать. Уже на месте он понял, что Кайе прихватил с собой паутинный шарф для Огонька — и почувствовал благодарность. Он помнит… С косой и шарфом Огонек теперь управлялся сам. И на Пену залез почти сразу. Поехали легкой рысью.

Город утопал в зелени, в узких канальчиках журчала-переливалась вода. И снова глазам предстала золотисто-алая башня, похожая на соединенные воздетые руки. Огонек не раз уже видел Асталу, и все же не мог сдержать восхищения.

— Это не город, а сказка! И башня… куда больше той, где я жил.

— Старая — Хранительница Асталы. С нее наблюдают за звездами. С вершины все видно. Хочешь?

— Еще бы! — воскликнул мальчик.

— Что ж, не пустить тебя не посмеют, если я приведу. Но позже. Поехали! Срежем.

Они поскакали по улочкам, миновали несколько небольших площадей и въехали в квартал с куда более бедными домами. Сооруженные из обмазанных глиной жердей, с тростниковыми крышами. В начале квартала стоял столб с бронзовым знаком.