— Мне понадобятся обе руки. Возьмитесь за мой пиджак покрепче, будьте добры.

Теперь Донтси тоже спустился на две ступени и встал рядом с Бартрумом; вместе они ухватились за пиджак Джеймса и крепко держали его, пока он подтягивал тело к себе и снимал с шеи ремень. Теперь оно лежало на нижней ступени лестницы лицом вниз, Де Уитт взял умершую за ноги, торчавшие из-под юбки, как две тонкие палки, а Донтси и Бартрум с двух сторон взяли ее под мышки. Словно узел промокшей насквозь одежды ее пронесли по лестнице и ничком опустили на мраморные плиты дворика. Де Уитт осторожно перевернул тело. Мэнди едва успела взглянуть на это ужасное в смерти лицо с открытым ртом, высунувшимся языком, с полуоткрытыми глазами под морщинистыми веками, на этот страшный багровый рубец на шее, как Донтси с поразительной быстротой сорвал с себя пиджак и накрыл им тело. Струйка воды вытекла из-под твида, сначала тонкая, потом все больше расширяющаяся, и расползлась по мрамору темным, словно кровь, пятном.

Франсес Певерелл подошла к телу и опустилась рядом с ним на колени.

— Бедная женщина, — произнесла она. — Ах, бедная, бедная женщина.

Мэнди заметила, что после этих слов губы ее продолжали молча шевелиться, и подумала, что она, наверное, молится.

Мужчины ждали в молчании, их хриплое дыхание казалось неестественно громким в застывшем воздухе. Видимо, те усилия, которые потребовались Де Уитту и Бартруму, чтобы вытащить тело из воды, лишили их обоих и сил, и воли. Донтси снова взял все в свои руки.

— Кому-то надо остаться у трупа, — сказал он. — Сидни и я подождем здесь. Джеймс, вы отведите женщин в дом и позвоните в полицию. И всем нам нужно будет выпить горячего кофе или чего-нибудь покрепче. И побольше.

Входная дверь дома № 12 открывалась в узкий прямоугольный холл; вслед за Джеймсом Де Уиттом и Франсес Певерелл Мэнди поднялась по крутой лестнице, устланной бледно-зеленой ковровой дорожкой, в другой холл. Он был побольше и пошире, чем нижний, почти квадратный, с дверью прямо напротив входа. Мэнди очутилась в гостиной, протянувшейся во всю длину фасада. Два высоких окна, выходящих на балкон, были закрыты шторами, не впускавшими в комнату ночь и реку. В корзине у камина лежали брикеты бездымного угля. Мистер Де Уитт убрал медный каминный экран и усадил Мэнди в одно из кресел с высокой спинкой. Они вдруг стали с ней очень заботливы, словно она гостья, видно, потому, думала она, что суета вокруг нее помогала им обоим хоть чем-то занять себя.

Стоя перед ее креслом и пристально на нее глядя, мисс Певерелл сказала:

— Мэнди, я так вам сочувствую. Два самоубийства, и обеих женщин обнаружили вы. Сначала мисс Клементс, а теперь вот этот случай. Что вам дать? Кофе? Бренди? Есть еще красное вино. Только я думаю, вы, может быть, поесть не успели. Вы голодны?

— Да, немного.

На самом деле она вдруг почувствовала страшный голод. В квартире пахло чем-то горячим и пряным, терпеть это было невыносимо. Мисс Певерелл взглянула на мистера Де Уитта и сказала:

— А вы, Джеймс? У нас на обед утка в апельсиновом соусе.

— Я не хочу есть, а вот Мэнди, уверен, очень хочет.

Мэнди подумала: у нее только на двоих рассчитано. Может, от «Маркса и Спенсера»^[106] принесли. Везет же тем, кто может это себе позволить! Мисс Певерелл хотела устроить уютный дружеский обед. Видно было, что она очень постаралась. Круглый стол в дальнем конце комнаты был накрыт белой крахмальной скатертью, у каждого прибора стояли три сверкающих бокала, на столе — два низких серебряных подсвечника с еще не зажженными свечами. Подойдя ближе, Мэнди увидела, что уже подан салат в небольших деревянных мисочках — нежные листочки разных оттенков красного и зеленого, поджаренные орешки, кубики сыра. Была здесь и уже открытая бутылка красного вина, и белое — в ведерке со льдом. Но Мэнди не хотелось салата. Она мечтала о какой-нибудь горячей и пряной пище.

А еще она заметила, что мисс Певерелл позаботилась не только о еде. Зеленовато-голубое платье с плиссированной юбкой и надетая поверх него блуза, завязанная на боку бантом, были из натурального узорного шелка, удачно оттенявшего цвет ее лица. Слишком старомодно для нее, банально и скучновато, а юбка слишком длинная. Это совсем не подчеркивает фигуру, а ведь такая фигура могла бы смотреться великолепно, если бы только мисс Франсес умела одеваться. Жемчужины ожерелья, поблескивающие на фоне шелка, скорее всего настоящие. Мэнди надеялась, что мистер Де Уитт оценил усилия, предпринятые ради него. Миссис Демери говорила ей, что он уже много лет влюблен в мисс Певерелл. Теперь, когда мистер Жерар уже не в силах ему помешать, он, похоже, может добиться успеха.

Подали утку с горошком и мелким картофелем. Мэнди, забыв в приступе голода о социальном неравенстве, жадно набросилась на еду. Джеймс Де Уитт и Франсес Певерелл тоже сели с ней за стол. Они ничего не ели, только выпили по стакану красного вина. Они ухаживали за ней с такой заботой и вниманием, будто чувствовали себя виноватыми в том, что произошло, и пытались как-то загладить вину. Мисс Франсес уговаривала взять еще овощей, а мистер Де Уитт наливал вино. Время от времени оба уходили в смежную комнату, она догадалась, что там — кухня, где окна выходят на Инносент-Пэсидж; оттуда доносились их тихие голоса. Мэнди понимала, что, прислушиваясь и поглядывая в окно в ожидании полиции, они обсуждают что-то, о чем не хотят говорить в ее присутствии.

Их временное отсутствие давало ей возможность, пока она ела, внимательнее оглядеть комнату. Элегантная простота гостиной была слишком формальной, слишком тривиальной на более эксцентричный и иконоборческий вкус Мэнди, но нельзя было не признать, что все тут выглядит не так уж плохо, если вам это нравится и вы в состоянии себе такое позволить. Цветовая гамма казалась ей вполне банальной — мягкие зеленовато-голубые тона с нечастыми розовато-красными вкраплениями. Драпированные атласные занавеси висели на простых круглых деревянных карнизах. По обе стороны камина находились две глубоких ниши с книжными шкафами, корешки книг поблескивали в свете огня. На верхних полках обоих шкафов она заметила две одинаковые фигуры — вроде бы мраморные девичьи головки, увенчанные розами и окутанные вуалью. По-видимому, головки эти должны были изображать невест, но вуали, замечательно тонко и реалистично выполненные, походили не столько на фату, сколько на саван. Слишком мрачно, подумала Мэнди, набивая рот уткой. Картина над каминной полкой — мамаша восемнадцатого века с двумя дочерьми — была, конечно, оригиналом, а не копией; то же, как видно, относилось и к любопытной картине, на которой женщина лежала на кровати в комнате, напомнившей Мэнди о ее школьной экскурсии в Венецию. Два глубоких кресла по обе стороны камина были в чехлах бледно-розового полотна, но только одним из них, судя по замятинам на сиденье и спинке, часто пользовались. Так вот где, подумала Мэнди, обычно сидит мисс Певерелл, глядя на пустое кресло напротив и через его спинку на реку. Она предположила, что картина на правой стене — это икона, но не могла представить себе, кому интересно смотреть на такую старую и почерневшую Деву Марию и на Младенца с ужасно взрослым лицом, который к тому же выглядит так, будто много недель не пробовал приличной еды.

Мэнди не завидовала ни этой комнате, ни тому, что в ней находилось, и с удовольствием подумала о просторном чердачном помещении, которое пришлось ей на долю в снимаемом в складчину доме в Стрэтфорд-Исте: напротив ее кровати — стена, где на специальной доске с колышками висят ее шляпки в буйном многоцветье лент, цветов и яркого фетра; кровать, застланная полосатым пледом, односпальная, но способная вместить двоих, если ее друг порой остается на ночь; чертежная доска, которой Мэнди пользуется, создавая свои эскизы; большие, жестко набитые подушки, разбросанные по полу; музыкальный центр и телевизор, и глубокий стенной шкаф, где она держит одежду. В мире существовала только одна комната, куда ее тянуло больше, чем к себе домой. Вдруг она замерла, не донеся вилку до рта, и прислушалась: по булыжнику явно прошуршали колеса. Через несколько секунд из кухни вернулись Джеймс и Франсес.