И вот сейчас, остановленный очередным красным светом, думая о доме, который никогда не станет ему родным, видя ясным внутренним взором сияющие окна, кружевные занавеси с бантами, безупречную лужайку перед крыльцом, Дэниел думал: «Почему это я должен судить о себе по тем несправедливостям, которые были совершены другими по отношению к моему народу? Чувство вины тяжело само по себе, что же теперь, добавить к нему еще одно бремя — чувство невиновности? Я — еврей, разве этого недостаточно? Я что, должен символизировать собой — для себя и для других — все зло рода человеческого?»

Наконец он добрался до хайвея, и, как это часто здесь бывает, каким-то таинственным образом транспортный поток вдруг разрядился, и Дэниел повел машину с приличной скоростью. Если повезет, минут через пять он будет у Инносент-Хауса. Это преступление не представляется банальным, тайну этой смерти не так легко будет раскрыть. Их группу не вызвали бы для расследования рутинного дела. Впрочем, для тех, кого это близко касается, никакая смерть не бывает банальной, никакое расследование не может быть рутинным. Но сейчас Дэниелу представлялся шанс доказать Адаму Дэлглишу, что тот был прав, назначив его на освободившееся место Мэссингема, а уж он, Дэниел, этого шанса не упустит. И ничего важнее — ни в личном, ни в профессиональном плане — для него сейчас не было.

Полицейский катер мчался вперед по северной излучине Темзы между Ротерхайтом и Нэрроу-стрит, преодолевая мощное встречное течение. Едва заметный бриз сменился несильным ветром, и утро оказалось холоднее, чем обещало быть, когда Кейт проснулась. Небольшие облачка прозрачно-белыми мазками плыли по бледной голубизне неба и таяли без следа. Кейт и раньше видела Инносент-Хаус с реки, но когда он вдруг, совершенно неожиданно, возник перед глазами, как только они обогнули Лаймхаус-Рич, она издала негромкий возглас удивления и, подняв взгляд на Дэлглиша, успела заметить на его лице беглую улыбку. В лучах утреннего солнца дом светился так необычайно ярко, что на миг Кейт показалось — он освещен прожекторами. Двигатель полицейского катера замолк, и пока катер, осторожно и ловко маневрируя, подходил к рядам подвешенных на стене причала покрышек справа от ступеней, ведущих к патио, Кейт готова была поверить, что этот дом — часть декораций какого-то фильма, хрупкий дворец из легкого картона и папье-маше и что за этими эфемерными стенами суетятся вокруг якобы мертвого тела режиссер, осветители, актеры, а гримерша бросается к «трупу» и, торопливо стирая с его лба бисеринки пота, добавляет еще одно — последнее — пятно искусственной крови. Собственные фантазии огорчили ее — ей не было свойственно актерство или необузданная игра воображения, однако трудно было избавиться от сознания искусственности ситуации, от чувства, что она одновременно и зритель, и участник происходящего. Недоуменная неподвижность встречавших лишь усиливала неловкость.

Это была группа из двух мужчин и двух женщин. Женщины стояли чуть впереди. Рядом с каждой из них, немного отступя, стоял мужчина. Неподвижно застыв на широкой мраморной площадке дворика, они походили на статуи, следящие за тем, как швартуется полицейский катер. Лица их были серьезны, казалось даже — критичны. Во время недолгой поездки по реке Дэлглиш успел кое-что рассказать Кейт о происшедшем, и она могла теперь догадаться, кто эти люди. Высокая темноволосая женщина, по-видимому Клаудиа Этьенн, сестра убитого, а с ней, по ее левую руку, последняя из семьи Певерелл — Франсес Певерелл. Старший из двух мужчин — ему, похоже, далеко за семьдесят, — должно быть, Габриел Донтси, глава поэтического отдела, а младший — Джеймс Де Уитт. Они стояли так, будто какой-то режиссер тщательно расставил их в кадре. Однако когда к ним приблизился Дэлглиш, маленькая группа распалась, и Клаудиа Этьенн шагнула вперед, протянув для рукопожатия ладонь, и принялась знакомить прибывших со своими компаньонами. Потом она повернулась и повела всех по короткому, мощенному булыжником переулку к боковому входу в Инносент-Хаус.

Пожилой человек сидел за конторкой у коммутатора. Почти безупречный овал бледного, гладкого лица с красными пятнами румянца высоко на щеках и добрые глаза делали его похожим на старого клоуна. Он поднял голову и взглянул на них, когда они вошли, и Кейт заметила в его ясных глазах выражение страха и мольбы. Такой взгляд она уже видела. В помощи полиции могли нуждаться, полицейских могли ожидать с нетерпением, но редко встречали без опасений даже те, кто ни в чем не был виноват. На пару секунд она вдруг задумалась о том, представителей каких профессий приглашают люди в свои дома без всяких оговорок. Врачи и сантехники, несомненно, займут верхние строчки такого списка, а на самом верху, видимо, будут акушеры. Интересно, думала она, какое чувство возникает, когда тебя встречают словами: «Слава Богу, наконец-то вы здесь!»? Тут зазвонил телефон, и старик отвернулся от них, чтобы взять трубку. Голос у него был низкий и очень приятный, но в нем явственно слышалось страдание, а руки дрожали.

— «Певерелл пресс». Чем я могу быть вам полезен? Нет, к сожалению, мистер Жерар не сможет переговорить с вами. Но, если вы не возражаете, я попрошу кого-то другого попозже вам позвонить.

Он снова поднял на них глаза, теперь уже на Клаудиу Этьенн, и растерянно произнес:

— Это секретарь Мэтью Эванса, от Фаберов, мисс Этьенн. Ему нужно поговорить с мистером Жераром. По поводу совещания в следующую среду. О литературном пиратстве.

Клаудиа взяла трубку.

— Это Клаудиа Этьенн. Будьте добры, скажите мистеру Эвансу, что я позвоню ему, как только смогу. Мы сейчас закрываем издательство на весь остаток дня. Боюсь, у нас тут произошло несчастье. Сообщите ему, что мистер Жерар умер. Я уверена — мистер Эванс поймет, что сейчас я не могу с ним разговаривать.

Она положила трубку, не дожидаясь ответа, и обратилась к Дэлглишу:

— Нет смысла скрывать происшедшее, не правда ли? Смерть — это смерть. Не какая-то временная неприятность или мелкое домашнее затруднение. Невозможно сделать вид, что этого не было. Все равно пресса очень скоро ухватится за эту новость.

Тон у нее был резкий, взгляд — жесткий. Казалось, ею владеет не горе, а гнев. Она обратилась к старику за конторкой, и тон ее стал мягче.

— Джордж, запишите на автоответчик сообщение, что издательство сегодня не работает. Потом пойдите и возьмите себе кофе покрепче. Миссис Демери где-то здесь. Если придут другие сотрудники издательства, скажите им, чтобы шли домой.

— Вы думаете, они пойдут, мисс Клаудиа? — спросил Джордж. — Я хочу сказать, от меня-то они наверняка такого распоряжения не примут.

— Пожалуй, нет. — Клаудиа Этьенн нахмурила брови. — Видимо, мне, так или иначе, придется встретиться с ними. А лучше всего вызовите-ка мистера Бартрума. Он ведь где-то здесь, а, Джордж?

— Мистер Бартрум в своем кабинете, в доме номер десять, мисс Клаудиа. Он сказал — у него много работы и лучше ему остаться на месте. Он думал, что это можно, раз он все равно не работает в главном здании.

— Позвоните ему, хорошо, Джордж? Попросите его переговорить со мной. Он сумеет справиться с теми, кто придет попозже. Некоторые могут взять работу домой. Пусть скажет им, что я поговорю со всеми сотрудниками в понедельник. — Она повернулась к Дэлглишу. — Мы так уже делали. Отсылали сотрудников по домам. Надеюсь, это нормально? Мне подумалось, что лучше всего, если в здании не будет слишком много людей.

— Со временем нам необходимо будет поговорить с каждым из них, — ответил Дэлглиш. — Но с этим можно подождать. Кто обнаружил вашего брата?

— Я. Блэки… Мисс Блэкетт, секретарь моего брата, была вместе со мной. И миссис Демери, наша уборщица. Мы пошли наверх вместе.

— Кто из вас первым вошел в кабинет?

— Я.

— Тогда не могли бы вы показать мне, как туда пройти? Ваш брат пользовался лифтом или поднимался по лестнице?

— По лестнице. Но он обычно не поднимался на самый верхний этаж. Совершенно необычно, что он вообще мог оказаться в малом архивном кабинете.