— Вы позвонили жене еще до того, как узнали, что это может быть убийство?

— Я с самого начала подумал, что это — убийство. Эта змея, это полуобнаженное тело… Как это могло быть смертью от естественных причин? — Помолчав, он сказал просто: — Спасибо вам. Спасибо, что промолчали, мистер Донтси. Я этого не забуду.

— Вам не за что меня благодарить. Это было самое разумное, что я мог сделать. Я не оказываю вам никакой услуги. Так что вам незачем испытывать ко мне благодарность. Здесь всего-навсего сработал здравый смысл. Если полицейские станут тратить время, подозревая невиновных, у них останется гораздо меньше шансов схватить виновного. А у меня теперь нет былой уверенности в том, что они не совершают ошибок.

И тогда, собравшись с духом. Сидни спросил:

— А вас это действительно заботит? Вы правда хотите, чтобы виновного поймали?

— Я хочу, чтобы они выяснили, кто обмотал змею вокруг шеи Жерара и засунул ее голову ему в рот. Это — гнусность, профанация смерти. Я предпочитаю, чтобы виновных наказывали, а невиновные были оправданы. Думаю, большинство людей хотят того же. В конце концов, именно это мы и называем справедливостью. Но что до меня, то я не возмущен смертью Жерара, да и чьей-то еще смертью: смерть больше не задевает моих чувств. Сомневаюсь, что сохранил способность остро чувствовать что бы то ни было вообще. Я его не убивал: на мою долю и так выпало слишком много убийств. Не знаю, кто это сделал, но у меня с его убийцей есть одна общая черта. Нам не пришлось смотреть в глаза нашим жертвам. Есть что-то чрезвычайно недостойное в убийце, которому даже не приходится вглядываться в реальность того, что он совершил.

Сидни Бартрум заставил себя пойти на еще одно, последнее унижение:

— А моя работа, мистер Донтси? Как вы думаете, теперь она останется за мной? Мне это очень важно. Что, мисс Этьенн… Вы не знаете, что она планирует? Что планирует каждый из компаньонов? Я знаю, что нужны перемены. Я мог бы овладеть новыми методами, если вы сочтете, что это необходимо. И я не стал бы возражать, если кого-то нового поставят надо мной, если у него квалификация выше моей. Я могу лояльно работать и в качестве подчиненного. — Он горько усмехнулся. — Я знаю, мистер Жерар считал, что это единственное, на что я способен.

— Я пока не знаю, какие решения будут приняты, — ответил Донтси. — Но полагаю, что больших перемен в ближайшие месяцев шесть не случится. И если я смогу как-то повлиять на ход событий, ваше место останется за вами.

Тут они повернули прочь от реки и вместе направились к боковой дороге, где каждый оставил свою машину.

Дом, который выбрали для себя Сидни и Джули Бартрум и за который он выплачивал самую высокую ипотечную ставку, стоял недалеко от станции Бакхерст-Хилл, на покатой узкой улице, больше похожей на сельский проселок, чем на улицу лондонского пригорода. Это был дом в обычном для 1930-х годов стиле, с эркером и крытым крыльцом по фасаду, а позади дома шел небольшой узкий сад. Все, что здесь было, Сидни выбирал вместе с Джули. Ни он, ни она ничего не принесли сюда из прошлого, кроме воспоминаний. И этот домашний очаг, этот с трудом заработанный надежный кров Жерар Этьенн грозил отнять у него, как и многое другое. Если бы он в свои пятьдесят два года потерял работу, как мог бы он надеяться получить такую же зарплату где-то еще? Его единовременное пособие месяц за месяцем таяло бы так, что вскоре одни только выплаты по ипотеке оказались бы непосильным бременем.

Джули вышла из кухни ему навстречу, как только услышала, что ключ повернулся в замке. Как всегда, она протянула к нему обе руки и поцеловала в щеку, но сегодня она обняла его необычайно крепко и с каким-то отчаянием прильнула к его груди.

— Дорогой, в чем дело? Что случилось? Мне не хотелось звонить тебе на работу. Да ты и сам сказал, что не надо звонить.

— Да, это было бы неразумно. Милая, тебе, право, не о чем беспокоиться. Все должно скоро уладиться.

— Но ты сказал, что мистер Этьенн умер. Что он убит.

— Пойдем в гостиную, Джули, и я тебе все расскажу.

Она села к нему поближе и не произнесла ни слова, пока он говорил. Когда он закончил свой рассказ, она сказала:

— Они же не могут думать, что ты имеешь к этому какое-то отношение, дорогой. Я хочу сказать — это же смехотворно! Это просто глупо! Ты же не способен никому причинить вред. Ты добрый, хороший, мягкий. Никто никогда не поверит.

— Конечно, никто не поверит. Но совершенно невинные люди иногда попадают под подозрение, их беспокоят, вызывают на допросы. Иногда даже арестовывают и отдают под суд. Это бывает. А я уходил из издательства последним. Мне надо было закончить одну важную работу, и я немного задержался. Поэтому я и позвонил тебе сразу, как услышал эту новость. Мне показалось разумным сказать полицейским, что я пришел домой в обычное время.

— Да, дорогой. Ты прав. Я рада, что ты так сделал.

Его несколько удивило, что обращенная к ней просьба солгать не вызвала у нее ни неловкости, ни чувства вины. Возможно, женщины лгут гораздо легче, чем мужчины, если верят, что это необходимо ради справедливого дела. Он мог не беспокоиться, что вызовет у нее угрызения совести. Как и он сам, она хорошо знала, на чьей она стороне.

— Кто-нибудь звонил? — спросил он. — Кто-нибудь из полицейских?

— Кто-то звонил. Сказал — это сержант Роббинс. Просто спросил, когда ты вчера вернулся. Никакой информации не сообщил, даже не сказал, что мистер Жерар умер.

— А ты не проговорилась, что знаешь об этом?

— Разумеется, нет. Ты же меня предупредил. Я только спросила его, в чем дело, а он ответил, что ты мне все объяснишь, когда придешь домой, что с тобой все в порядке и чтобы я не волновалась.

Так что полиция времени не теряла. Что ж, этого и следовало ожидать. Они хотели все проверить, прежде чем он успеет сделать себе алиби.

— Ну вот, видишь, милая, что я и говорил. Разумно было подготовиться.

— Конечно, разумно. Только ты ведь не думаешь, что мистера Жерара и правда убили?

— Они, кажется, еще не знают, как он умер. Убийство — лишь одна из возможностей. Он мог умереть от инфаркта, а змею обмотали ему вокруг шеи уже после.

— Но, дорогой, это же ужасно! Как мог кто-то сделать такую гадость? Это жестоко!

— Не надо думать об этом, — сказал он. — К нам это отношения не имеет. Нас не касается. Если мы будем придерживаться нашей версии, никто ничего нам сделать не сможет.

Она ведь не представляла себе, насколько близко это их касалось. Эта смерть была его спасением. Он никогда не говорил ей о риске потерять работу, о своем страхе и ненависти к Жерару Этьенну. Отчасти потому, что не хотел ее волновать, но главным образом — он хорошо понимал это — из гордости. Ему необходимо было, чтобы она верила: ему сопутствует успех, его уважают, он — неоценимый в издательстве работник. Сейчас ей уже не придется узнать правду. Он к тому же решил ничего не говорить ей о беседе с Донтси. Зачем ее волновать? Все уладится.

Как всегда перед ужином, они вместе пошли взглянуть на спящую дочурку. Она спала в глубине дома, в детской, которую он сам — с помощью Джули — ремонтировал и декорировал. Девочку совсем недавно переселили из плетеной колыбельки в кровать с деревянной оградкой, и она лежала, как всегда, без подушки, на спине. Джули объясняла, что это — рекомендованное врачами положение. Она не произносила слов «внезапная смерть», которой таким образом было легче избежать, но оба понимали, что имеется в виду. Невыразимым ужасом для обоих — они об этом и правда никогда не говорили — была мысль, что с ребенком может что-нибудь случиться. Сидни протянул руку и коснулся ладонью покрытого нежным пухом темечка. Трудно было поверить, что у человека вообще могут быть такие мягкие волосы, такая беззащитная головка. В порыве любви он хотел поднять дочку из кроватки, прижаться щекой, заключить обеих — и мать, и дочь — в объятие, крепкое, вечное, нерушимое, защитить их от всех горестей и бед в настоящем, от всех несчастий в грядущем.