— Только мы этого не сделали.

— Но они же не верят!

— Они что, так прямо все это и сказали?

— Нет, но им и не надо было. Я прекрасно понимал, что они думают.

Она спокойно проговорила:

— Слушай, если бы они всерьез тебя подозревали, им пришлось бы допрашивать тебя в полицейском участке, предупредив, что твои слова могут быть использованы против тебя, и записали бы интервью на магнитофонную пленку. Они так и сделали?

— Конечно, нет.

— Они не пригласили тебя поехать с ними в участок, не предложили тебе вызвать адвоката?

— Ничего похожего. Под конец они только сказали, что мне надо зайти в участок в Уоппинге и подписать показания.

— Так что же они тут все-таки делали?

— Без конца спрашивали, уверен ли я, что мы на самом деле были все время вместе, что ты привезла меня сюда из Инносент-Хауса… Насколько легче было сказать им правду! А инспектор употребил слова «соучастник убийства». Уверен, он так и сказал.

— Ты уверен? А я — нет.

— Ну, как бы то ни было, я им рассказал.

Она заговорила тихо, чувствуя, что губы у нее стали как чужие:

— Ты хоть понимаешь, что ты сделал? Если Эсме Карлинг была убита, то, возможно, и Жерар тоже. А если так, то обе смерти — на совести одного и того же человека. Было бы слишком невероятным совпадением, если бы в одной фирме завелись два убийцы сразу. Все, что тебе удалось сделать, так это навлечь на себя подозрение в двух убийствах вместо одного.

Он чуть не плакал:

— Но мы же были здесь вместе, когда умерла Эсме. Ты ко мне приехала прямо с работы. Я сам тебе открыл. Мы были вместе весь вечер. Занимались любовью. Я им так и сказал.

— Но мистера Саймона не было дома, когда я приехала, не так ли? Никто меня не видел, кроме тебя. Так что тут ничего не докажешь.

— Но мы же были вместе. У нас есть алиби — у обоих.

— А полиция поверит теперь такому алиби? Ты же признался, что солгал насчет того вечера, когда умер Жерар, так почему бы тебе теперь не солгать и про тот вечер, когда умерла Эсме? Ты так стремился спасти свою шкуру, что у тебя ума не хватило понять, что ты только глубже увязаешь в дерьме.

Деклан отвернулся от нее и налил еще вина в бокал. Протянув бутылку, он спросил:

— Хочешь выпить? Я принесу бокал.

— Нет, спасибо.

Он опять от нее отвернулся и произнес:

— Послушай, я думаю, нам пока не стоит больше видеться. Во всяком случае, довольно долгое время. Я хочу сказать, не надо, чтобы нас видели вместе, пока все это не разъяснится.

— Что-то еще случилось? — спросила она. — Дело не только в алиби?

Лицо его вдруг так преобразилось, что это могло бы вызвать смех. Выражение стыда и страха сменилось краской радостного возбуждения, лукавинкой удовольствия. Как он похож на ребенка, подумала она, интересно, какая же новая игрушка попала к нему в руки? Но она понимала, что презрение, охватившее ее, относится к ней самой в гораздо большей степени, чем к нему.

Он ответил, изо всех сил желая заставить ее понять:

— Что-то еще случилось. На самом деле — что-то хорошее. Это Саймон. Он послал за стряпчим. Собирается сделать завещание в мою пользу. Оставить мне свое дело и свою собственность. Ну а кому же еще все это оставить, верно? Никого же больше нет, никаких родственников. Он знает — на солнышко ему теперь уже не выбраться, так что пусть лучше мне все это достанется. Лучше мне, чем государству.

— Понимаю, — сказала она. Она и в самом деле поняла. В ней необходимость отпала. Деньги, которые она получила в наследство от Жерара, больше ему не требовались. Она проговорила, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно: — Если полиция всерьез тебя подозревает, а я очень сомневаюсь, что это так, то нет никакой разницы, продолжаем мы встречаться или нет. Наоборот, это будет выглядеть более подозрительно. Именно так и повели бы себя виновные. Но ты прав. Мы больше не увидимся. Никогда, насколько это будет от меня зависеть. Ты во мне не нуждаешься, а я тем более не нуждаюсь в тебе. Ты обладаешь некоторым диковатым обаянием, умеешь развлечь, но ты не самый замечательный любовник на свете, не правда ли?

Ее удивило, что она смогла, не шатаясь, дойти до двери, но справиться с задвижками ей оказалось трудновато. Тут она обнаружила, что он стоит за ее спиной почти вплотную.

— Но ты же понимаешь, как это все выглядело! Ты попросила меня прокатиться с тобой по реке. Сказала — это важно.

— Это и было важно. Я собиралась поговорить с Жераром после совещания компаньонов, помнишь? Я думала, у меня будут для тебя хорошие новости.

— А потом ты попросила меня обеспечить тебе алиби. Попросила сказать, что мы были вместе до двух часов ночи. Ты мне позвонила из малого архивного, как только осталась одна с трупом Жерара. Тебе как раз хватило времени. Ты сказала мне, что надо говорить. Заставила лгать.

— И ты, конечно, сообщил им об этом?

— Ты могла бы понять, как это выглядело в их глазах, как это выглядит в чьих угодно глазах. Ты отвела катер назад в полном одиночестве. Ты была одна с Жераром в Инносент-Хаусе. Ты унаследовала его акции, его квартиру, деньги по его страховке.

Она повернулась к нему лицом и спиной ощутила твердость двери. Заговорив, она увидела, как в его глазах зарождается страх.

— Что же ты не боишься быть со мной? Разве тебя не пугает, что ты тут со мной совершенно один? Я уже убила двоих, что за смысл мне бояться убить третьего? А вдруг я маньяк-убийца, ты ведь не можешь быть ни в чем уверен, не так ли? Боже мой, Деклан! Ты и правда веришь, что я убила Жерара, человека, который стоил десятка таких, как ты, только чтобы купить тебе этот дом и твою жалкую коллекцию мусора, который ты приобретаешь, чтобы доказать самому себе, что твоя жизнь имеет смысл и ты — человек?

Клаудиа не помнила, как открыла дверь, но слышала, как она захлопнулась за ней. Вечер показался ей страшно холодным, она обнаружила, что ее всю трясет. Итак, это закончилось, закончилось с горечью, с колкостями, пошлыми оскорблениями, унижением. Но разве не всегда так бывает? Она засунула руки поглубже в карманы пальто, сгорбила плечи, приподнимая повыше воротник, и быстрым шагом направилась туда, где припарковала машину.

В понедельник, в конце дня, Дэниел работал в малом архивном кабинете один. Он не вполне понимал, что заставило его вернуться к этим плотно набитым, затхлым полкам, если не считать такой поступок исполнением самоналоженного наказания. Казалось, он ни на минуту не может выбросить из головы свой страшный промах с алиби Эсме Карлинг. Ведь его провела не только Дэйзи Рид, его обманула и Эсме Карлинг, а на нее-то он мог сильнее надавить. Дэлглиш больше не упоминал о его ошибке, но он ведь не из тех, кто такие вещи забывает. Дэниел не мог бы сказать, что хуже — снисходительность А.Д. или тактичность Кейт.

Он упорно работал, каждый раз относя пачку из примерно десяти папок в малый архивный кабинет. Здесь было вполне тепло — его снабдили небольшим электрокамином. Но комната была неудобной. Если камин не был включен, комнату немедленно наполнял промозглый холод, который казался каким-то противоестественным, а при включенном камине в кабинете становилось неприятно жарко. Дэниел не был суеверен. Его не преследовало ощущение, что призраки неупокоенных мертвецов следят за его одинокими методичными поисками. Комната сама по себе была мрачной, бездушной, безликой, порождающей смутную тревогу — как ни парадоксально, не из-за заразительного страха, но из-за его отсутствия.

Он извлек с верхней полки очередную пачку папок и вдруг обнаружил за ними небольшой пакет в оберточной бумаге, перевязанный старой бечевкой. Положив его на стол, он принялся сражаться с узлами и в конце концов смог развязать бечевку. В бумаге лежал старый молитвенник в кожаном переплете, размером примерно шесть дюймов на четыре, с инициалами Ф.П., выгравированными золотом на обложке. Молитвенник был сильно потрепан — им явно часто пользовались, инициалы почти стерлись. Дэниел открыл его на первой коричневатой плотной странице и увидел сверху надпись грубым почерком: