— А кто обычно появляется здесь первым и отпирает двери? — спросил Дэлглиш.

Ему ответил Габриел Донтси:

— Обычно это Джордж Коупленд. Ему полагается начинать работу в девять часов, и к этому времени он всегда уже у коммутатора. Он — человек очень надежный. Если он вдруг задерживается — он живет на южной стороне реки, — то это может быть мисс Певерелл или я. У нас обоих квартиры в доме номер двенадцать, что слева от Инносент-Хауса. В общем, это все зависит от случая. Кто первым приходит, тот и отпирает дверь и отключает охранную систему. На двери в переулке Инносент-лейн — один английский замок и один сейфовый. Сегодня утром Джордж пришел первым, как обычно, и обнаружил, что на сейфовый замок дверь не была заперта. Он смог открыть ее одним ключом — от английского замка. Охранная система тоже была отключена, так что он, естественно, предположил, что кто-то из нас уже пришел.

— Кто из вас четверых видел мистера Этьенна последним? — спросил Дэлглиш.

— Я, — сказала Клаудиа. — Я пришла к нему в кабинет поговорить с ним перед своим уходом, незадолго до половины седьмого. Он обычно поздно работал по четвергам, оставался на весь вечер. Он все еще сидел за столом. В издательстве мог быть еще кто-то из сотрудников, по мне кажется, все тогда уже ушли. Разумеется, я не проверяла и никого не пыталась найти.

— А многим было известно, что ваш брат задерживается в издательстве по четвергам?

— В издательстве это было всем известно. Возможно, кто-то еще знал об этом.

— Он показался вам таким же, как всегда? — спросил Дэлглиш. — Он не сказал вам, что собирается работать в малом архивном кабинете?

— Он показался мне совершенно таким же, как всегда, и ни словом не обмолвился о малом архивном кабинете. Насколько я знаю, в малый архивный кабинет он вообще никогда не заходил. Не имею ни малейшего представления, почему он поднялся туда, и тем более — почему он там умер… если он и в самом деле умер там.

И снова четыре пары глаз пристально вглядывались в лицо Дэлглиша. Он молчал. Задав вполне ожидаемый формальный вопрос о том, не знают ли они кого-то, кто мог бы желать смерти Жерара Этьенна, и получив столь же ожидаемый ответ, он поднялся со своего места. Встала и женщина-офицер, за все время не произнесшая ни слова. Затем он спокойно поблагодарил всех, а она отошла чуть в сторону, чтобы Дэлглиш мог первым пройти к двери.

После их ухода в конференц-зале на какую-то долю минуты воцарилось молчание. Потом Де Уитт сказал:

— У такого копа не спросишь, который час. Мне, например, он кажется просто устрашающим — и это ведь он такой с невиновными. Бог знает, что при нем происходит с виновными. А вы его знаете, Габриел? В конце концов, вы ведь с ним одним делом занимаетесь.

Донтси поднял на него глаза и ответил:

— Конечно, я знаю его работы. Однако не думаю, что нам приходилось встречаться. Он — прекрасный поэт.

— Да мы все это знаем. Меня просто удивляет, что вы не попытались отлучить его от издательства. Остается лишь надеяться, что он такой же хороший детектив.

— Все-таки странно, правда? — сказала Франсес. — Он ведь так ничего и не спросил про змею.

— Что не спросил про змею? — немедленно откликнулась Клаудиа.

— Он не спросил, знали ли мы, где находилась эта змея.

— Он еще спросит, — сказал Де Уитт. — Спросит, можете мне поверить.

В малом архивном кабинете Дэлглиш спросил:

— Вам удалось поговорить с доктором Кинастоном, Кейт?

— Нет, сэр. Он сейчас в Австралии, у сына. Но док Уордл уже едет сюда. Я застала его в лаборатории, так что много времени нам ждать не придется.

Не очень благоприятное начало, подумал Дэлглиш. Он привык работать с Майлзом Кинастоном: тот не просто был приятен ему как человек, но вызывал глубокое уважение как один из самых блестящих судебных патологоанатомов в Англии. Так что Дэлглиш, — как выяснилось, совершенно безосновательно, — счел само собой разумеющимся, что не кто иной, как Кинастон, присядет на корточки рядом с телом Жерара Этьенна, что именно короткопалые руки Кинастона, затянутые в резиновые, тонкие, как вторая собственная кожа, перчатки, станут обследовать труп, так мягко и осторожно его касаясь, словно эти окоченелые члены все еще могли вздрогнуть под ощупывающими их пальцами. Реджинальд Уордл был очень способным патологоанатомом, иначе его не взяли бы в столичную полицию. Он хорошо сделает свое дело. Составленный им протокол посмертного обследования будет столь же исчерпывающим, как протоколы Кинастона, и представит он его вовремя. Свидетельские показания Уордла в суде — если возникнет такая необходимость — будут такими же четкими и убедительными, достаточно осторожными, но неопровержимыми на перекрестном допросе. Несмотря на это, он всегда вызывал у Дэлглиша раздражение, и Адам подозревал, что и Реджинальд испытывает к нему такую же антипатию, впрочем, не настолько сильную, чтобы перерасти в неприязнь и помешать их сотрудничеству.

Когда Уордла вызывали на место преступления, он являлся туда незамедлительно, — никто не мог бы упрекнуть его в нежелательной задержке, — но всегда входил лениво-небрежным шагом, с таким видом, словно хотел подчеркнуть, как мало значение насильственной смерти вообще, и этого мертвеца в частности, в принятой им для себя системе ценностей. Он начинал вздыхать и цокать языком над трупом, будто возникшие здесь проблемы были не столько интересны ему, сколько вызывали раздражение и вряд ли оправдывали полицейских, посмевших пригласить его сюда и оторвавших его от более существенных дел в лаборатории. На месте преступления он сообщал минимум информации, возможно, из вполне естественной осторожности, но при этом очень часто старался дать понять, что полиция безосновательно пытается вынудить его сделать преждевременное заключение. Чаше всего от него можно было услышать: «Лучше подождать, коммандер. Лучше подождать. Вот скоро уложу его на стол, тогда узнаем».

К тому же он умел подать себя. Если на месте преступления он производил впечатление скучного и неохотно идущего на сотрудничество человека, то на званых обедах — к всеобщему удивлению — был блестящим рассказчиком и вообще, кажется, гораздо больше любил поесть за чужой счет, чем многие другие его коллеги. Дэлглиш, не представлявший себе, как это человек может не только добровольно участвовать в долгом ресторанном обеде, но еще и наслаждаться чаще всего плохо приготовленной едой, лишь ради удовольствия подняться из-за стола и что-то произнести, мысленно добавил эту черту к списку других мелких ненормальностей Реджинальда. Однако у себя в секционной док Уордл становился совершенно иным человеком. Возможно, потому, что здесь было его всеми признанное царство, он, казалось, был рад и горд демонстрировать свое недюжинное мастерство и порой с готовностью обменивался мнениями и высказывал свои предположения.

С Чарли Феррисом Дэлглишу уже приходилось работать, и он с удовольствием увидел его здесь. Прозвище Чарли — Хорек — редко кто произносил ему в лицо, но оно настолько подходило к этому парню, что удержаться было довольно трудно. У него были маленькие острые глазки с белесыми ресницами, длинный нос, легко ловивший любые запахи, и тонкие ловкие пальцы, которые могли подбирать мельчайшие предметы, словно притягивая их магнитом. На работу он часто являлся в необычном, порой просто причудливом виде; так, чтобы провести обыск, он надевал туго обтягивающие хлопчатобумажные шорты или брюки, тренировочную трикотажную рубашку, хирургические резиновые перчатки и полиэтиленовую купальную шапочку. Его профессиональным кредо было утверждение, что ни один убийца не может покинуть место преступления, не оставив какой-нибудь материальной улики, и что его дело — эту улику найти.

— Тут ваша обычная работа, Чарли: обыск, — сказал Дэлглиш. — Только нам придется вызвать газовщика, вынуть газовый камин и составить протокол. Скажите им — это срочно. Если в камине скопился мусор, заблокировавший дымоход, мне нужно, чтобы он был отправлен в лабораторию вместе с образцами отвалившейся внутренней облицовки трубы. Это очень старый газовый камин для детской, со съемным краном. Не уверен, что нам удастся получить с него сколько-нибудь приличный отпечаток. Скорее всего — нет. Все поверхности камина надо проверить на отпечатки. Очень важен оконный шнур. Хотелось бы знать, он оборвался в результате естественного износа или был поврежден специально. Сомневаюсь, что вы сможете сказать что-либо определенное, кроме собственного мнения. Но надеюсь, лаборатория сумеет помочь.