По мнению Дэниела, сержант Роббинс, пришедший в полицию прямо из «краснокирпичного» университета,^[85] после того как защитил там диплом и получил степень второго класса по истории, был таким хорошим парнем, что в это верилось с трудом. Он был самым настоящим образчиком любимого маменькиного сыночка: свежее молодое лицо, честолюбие без жестокости, приверженец методистской церкви, по слухам, помолвлен с девушкой из его же прихода. Несомненно, после добродетельной помолвки они поженятся и произведут на свет очаровательных детишек, которые в свое время пойдут в какие нужно школы, сдадут какие нужно экзамены, не причиняя огорчений родителям, и все кончится тем, что они станут вмешиваться в дела других людей — ради их же блага! — в качестве учителей, соцработников и даже, возможно, полицейских. Исходя из опыта самого Дэниела, Роббинс давно уже должен был подать в отставку, разочаровавшись в поведении «настоящих мужчин», так часто сводящемся просто к применению насилия, пав духом из-за неизбежных компромиссов и подтасовок, разочаровавшись, в конце концов, в самой работе, ежедневно поставляющей все новые свидетельства гнусных преступлений и бесчеловечного отношения человека к человеку. Оказалось, что Роббинса ничем не проймешь, он явно оставался таким же идеалистом, каким пришел. Дэниел думал, что у него есть какая-то тайная жизнь — у большинства людей так и бывает. Иначе жить просто невозможно. Однако Роббинс очень умело скрывал свои тайны. Дэниел считал, что министерство внутренних дел очень выиграло бы, если бы повозило Роббинса по стране, убеждая идеалистически настроенных выпускников средних школ в преимуществах полицейской службы.

Они снова взялись за работу. Времени до отъезда в морг оставалось мало, но это никак не оправдывало его напрасной траты. Дэниел сел за стол и принялся просматривать бумаги Этьенна. Уже при первом взгляде на них он был поражен тем объемом работы, какой Жерар Этьенн взял на себя. Издательство публиковало примерно шестьдесят книг в год при штате в тридцать сотрудников. Издательское дело было Дэниелу совершенно чуждо. Он не знал, обычная ли это цифра, но сама административная структура фирмы казалась странной, а доля работы, выполняемой Этьенном, — непропорционально большой. Де Уитт был главным редактором, а Габриел Донтси помогал ему как редактор отдела поэзии, в остальном же он практически делал очень мало, если не считать его работы в архиве. Клаудиа Этьенн отвечала за продажу и рекламу, а также за кадры. Франсес Певерелл занималась контрактами и авторскими правами. Жерар Этьенн как президент компании и директор-распорядитель отвечал за производство, проверял счета и сметы, в его ведении находился склад готовой продукции — таким образом, на его плечах лежала самая тяжкая ноша.

Дэниела интересовало еще и то, как далеко удалось Жерару Этьенну продвинуть свой план продажи Инносент-Хауса. Переговоры с Гектором Сколлингом шли уже несколько месяцев, и ему удалось кое-чего достичь. Просматривая протоколы ежемесячных совещаний директоров, Дэниел не находил ссылок на многое из того, что происходило в реальности. Пока Дэлглиш и Кейт проводили официальные беседы, он узнал почти столько же, сколько они, слушая сплетни миссис Демери, разговаривая с Джорджем и теми немногими сотрудниками, кто тогда был в издательстве. Возможно, компаньоны и хотели представить дело так, будто они были во всем едины, вместе шли к единой цели, но рассказы сотрудников свидетельствовали о совсем иной реальности.

Зазвонил телефон. Послышался голос Кейт. Она отправлялась домой — переодеться. А.Д. отозвали в Скотланд-Ярд. Они оба будут ждать Дэниела в морге.

Морг районного полицейского управления был недавно модернизирован, но снаружи все осталось без изменений. К его одноэтажному зданию из серого лондонского кирпича машины подъезжали из недлинного тупика, передний двор огораживала восьмифутовая стена. Ничто не говорило о назначении этого дома — на нем не было ни номера, ни доски с названием: те, у кого были здесь дела, и так знали, как его найти. У любопытствующих создавалось впечатление, что здесь находится какое-то не весьма процветающее предприятие, чьи товары доставляются в простых, без надписей, фургонах и разгружаются с большой осторожностью. Справа от входной двери находился гараж, достаточно большой, чтобы вместить два катафалка, а оттуда двойные двери вели в небольшую приемную с комнатой отдыха по левую сторону. Здесь Дэлглиш, приехавший за минуту до 6.30, и нашел уже ожидавших его Кейт и Дэниела. Тут явно была предпринята попытка сделать комнату отдыха более приветливой: вокруг низкого овального стола разместились четыре удобных кресла, а большой телевизор, как заметил Дэлглиш, никогда не выключался. Возможно, его функция была не столько развлекательной, сколько лечебной: сотрудникам лаборатории в непредсказуемые периоды отдыха требовалось сменить, пусть ненадолго, беззвучное тление смерти на яркие эфемерные образы живого мира.

Он заметил, что Кейт переоделась, сменив свой обычный костюм — пиджак и брюки из твида — на хлопчатобумажные джинсы и куртку и упрятав густую золотистую косу под жокейскую шапочку. Он знал почему. Он и сам был одет очень просто. Сладковато-лимонный запах дезинфицирующих средств становился почти неощутимым через первые полчаса пребывания в лаборатории, но оставался на одежде на многие дни, пропитывая весь платяной шкаф запахом смерти. Он очень давно понял, что сюда не нужно надевать ничего такого, что нельзя бросить в стиральную машину в тот самый момент, как встаешь под душ. Сам он мылся долго и упорно, подставляя лицо под колющие струи воды, будто они могли смыть что-то большее, чем запах, что-то большее, чем все увиденное им в последние два с лишним часа. В восемь вечера Дэлглишу предстояла встреча с комиссаром в комнате министров в палате общин. Надо будет как-то найти время заехать домой на Куинхит, чтобы принять душ и переодеться.

Ему ярко помнился — да и как он мог бы забыть это? — первый post mortem, на котором он присутствовал еще молодым детективом-констеблем. Жертвой убийства была двадцатидвухлетняя проститутка, и, как он помнил, тогда возникла какая-то сложность с опознанием убитой, поскольку полицейским не удалось отыскать ни ее родственников, ни близких друзей. Белое истощенное тело, распростертое на поддоне, было покрыто рубцами от ударов плетью, багровыми, словно стигмы, и в своей застывшей белизне казалось немым свидетелем мужской бесчеловечности. Бросив взгляд на секционную комнату, заполненную полицейскими чинами, он тогда подумал, что после своей смерти Тереза Бёрнс получила значительно больше внимания от представителей государства, чем получала в жизни. Проводил аутопсию доктор Макгрегор, типичный последователь старой школы индивидуалистов, закоснелый пресвитерианин, требовавший, чтобы аутопсии проводились, если не физически, то хотя бы духовно, в атмосфере священнодействия. Дэлглиш помнил выговор, сделанный им лаборанту, ответившему коротким смешком на произнесенную шепотом остроту коллеги:

— Я не потерплю смеха у себя в морге. Я тут не лягушку препарирую.

Док Макгрегор не терпел светской музыки во время работы, предпочитая слушать метрические псалмы, чей похоронный темп не только замедлял ход аутопсии, но и угнетающе воздействовал на настроение. Но именно одна из аутопсий Макгрегора — post mortem убитого ребенка, во время которой звучал «Pie Jesu» Форе,^[86] — дала Дэлглишу одно из его лучших стихотворений, и он считал, что уже за это должен быть благодарен Макгрегору. Уордлу же было безразлично, какую музыку включают во время работы, если это не попса, так что сегодня они собирались поставить знакомые всем утешительные мелодии «ФМ-Классик».

В морге было две секционных — одна с четырьмя секционными столами, другая — с одним. Именно это помещение Реджиналд Уордл предпочитал использовать в тех случаях, когда расследовались убийства, и там неизбежно возникала толкучка, поскольку экспертам по насильственной смерти не хватало свободного пространства: патологоанатом и его ассистент, два лаборанта из морга, четверо полицейских-оперативников, лабораторный офицер связи, фотограф с помощником, полицейский расследователь, специалисты по отпечаткам пальцев и стажер-патологоанатом, которого док Уордл представил как доктора Мэннинга — тот должен был вести записи. Уордл не любил работать с микрофоном над головой. Дэлглиш подумал, что в коричневатых хлопчатых комбинезонах все они могли показаться бригадой медлительных грузчиков мебели. Только виниловые бахилы на ногах заставляли предположить, что дело, ради которого они здесь собрались, более зловещего характера. Лаборанты уже надели маски, но прозрачные щитки еще не были опущены. Позже, когда они станут принимать органы в ведерки, чтобы их взвешивать, щитки будут опущены, защищая от СПИДа и от еще более распространенного риска получить гепатит В. Док Уордл, как обычно, надел поверх свободных брюк и рубашки с жилетом только светло-зеленый резиновый фартук. Как большинство судебных патологоанатомов, он относился к собственной безопасности с высокомерным пренебрежением.