— Vous êtes le Commandant Dalgliesh?

— Oui, madame, je viens voir Monsieur Etienne, s'il vous plaît.

— Suivez-moi.^[92]

Она произнесла его фамилию так необычно, что он поначалу сам ее не узнал, однако голос у женщины был глубокий и сильный, в нем звучали нотки уверенной властности. Пусть она и являлась прислугой в Отона-Хаусе, прислужничества в ней не чувствовалось совершенно. Она отступила в сторону, чтобы дать ему пройти, и он подождал, пока она запрет дверь и задвинет засов. Засов помещался наверху — над ее головой, ключ был тяжелый, и ей трудновато было его поворачивать. Вены на ее обесцветившихся, в старческой гречке руках вздулись и побагровели, сильные, узловатые, изувеченные работой пальцы напряглись.

Через обшитый панелями холл она провела его в комнату в глубине дома. Плотно прижавшись спиной к открытой двери, словно Дэлглиш мог ее чем-то заразить, она объявила: «Le Commandant Dalgliesh» — и сразу же плотно закрыла за его спиной дверь, словно желая всячески отмежеваться от незваного гостя.

После темного холла комната оказалась неожиданно светлой. Два высоких восьмистекольных окна, с жалюзи над ними, смотрели в сад, где повсюду бежали выстланные камнем дорожки и не было ни единого дерева; он, по всей вероятности, был отдан под овощи и душистые травы. Единственным пятном цвета были здесь поздние герани в больших терракотовых горшках, обрамлявшие главную дорожку. Комната явно служила и библиотекой, и гостиной. Три стены были заняты книжными полками, поднимавшимися не очень высоко, чтобы удобно было дотянуться до самого верха; над ними висели карты и гравюры. Посреди комнаты стоял круглый журнальный стол, заваленный книгами. По левую руку располагался простой, облицованный камнем камин с изящным резным навершием. В камине, на решетчатом поддоне, невысокое пламя, потрескивая, лизало поленья.

Жан-Филипп Этьенн сидел справа от камина в высоком кресле, обитом темно-зеленой стеганой кожей, и не двинулся, пока Дэлглиш не подошел к его креслу почти вплотную. Тогда он поднялся на ноги и протянул ему руку. Две секунды, не более, Адам ощущал пожатие этой холодной руки. Время, думал он, стирает индивидуальные черты, сводя личность к стереотипу. Оно может смягчить их, придав лицу бездумную детскую пухлость, но способно и высушить лицо, выявив все лицевые кости и мускулы, так что готовность к смерти станет смотреть из окруженных морщинами глаз. Ему казалось, что он видит очертание каждой кости, дрожание каждого мускула на лице Этьенна. Старик был худ, но держался очень прямо, и, хотя движения его были несколько скованны, в щеголеватой элегантности его одежды не было и намека на дряхлость. Седые поредевшие волосы были тщательно зачесаны назад над высоким лбом, длинный крючковатый нос нависал над большим, почти безгубым ртом, крупные уши тесно прижимались к черепу, а венозная сетка под скулами была такой яркой, что казалось, вот-вот начнет кровить. На нем была бархатная куртка с петлями из шнура, в стиле викторианских курительных курток, и плотно сидящие черные брюки. Так в девятнадцатом веке мог бы приветствовать гостя владелец поместья, только сегодняшнему гостю — Дэлглиш сразу это почувствовал — оказывали в этой элегантной библиотеке столь же холодный прием, как и при входе в дом.

Жестом предложив Дэлглишу кресло напротив своего, Этьенн снова сел и сказал:

— Клаудиа вручила мне ваше письмо, но будьте добры, избавьте меня от повторных соболезнований. Они вряд ли могут быть искренними. Вы не знали моего сына.

— Нет необходимости знать человека, чтобы испытывать сожаление из-за того, что он умер таким молодым и так нелепо, — ответил Дэлглиш.

— Вы, разумеется, правы. Смерть молодых всегда особенно горька своей несправедливостью: молодые уходят, старики остаются жить. Вы что-нибудь выпьете? Вино? Кофе?

— Кофе, пожалуйста, сэр.

Этьенн вышел в коридор, закрыв за собой дверь. Дэлглиш услышал, как он крикнул что-то, кажется, по-французски. Справа от камина висел вышитый шнур звонка, однако Этьенн явно предпочитал не пользоваться им в своих отношениях с домочадцами. Вернувшись и сев в кресло, он сказал:

— Вам необходимо было приехать, я это понимаю. Однако мне нечего сказать, я не могу вам ничем помочь. Я не знаю, отчего умер мой сын, если только — а по-моему, такое объяснение правдоподобнее всего — это не было несчастной случайностью.

— Есть целый ряд странностей в его смерти, которые заставляют предположить здесь намеренность. Я знаю, вам должно быть тяжело слушать все это, и очень сожалею.

— Какие же это странности?

— Тот факт, что он умер от отравления угарным газом в кабинете, где бывал очень редко. Оборванный оконный шнур, который лопнул, когда за него потянули, так что открыть окно оказалось невозможно. Исчезнувший магнитофон. Съемный кран на газовом камине, который мог быть снят после того, как камин зажгли. Положение тела.

— В том, что вы сообщили, для меня нет ничего нового, — сказал Этьенн. — Вчера приезжала моя дочь. Все это — лишь косвенные улики. Отпечатки пальцев на газовом кране были?

— Только смазанное пятно. Кран слишком мал для сколько-нибудь полезной информации.

— Даже если собрать все эти предположения воедино, — сказал Этьенн, — они все же выглядят менее… странно, — вы ведь это слово употребили? — чем предположение, что Жерар был убит. Странности — не улики. Я опускаю вопрос о змее. Мне известно, что в Инносент-Хаусе завелся какой-то зловредный шутник. Его — или ее — деяния вряд ли требуют внимания коммандера Скотланд-Ярда.

— Требуют, сэр. Если они осложняют, запутывают или каким-то образом связаны с расследованием убийства.

В коридоре послышались шаги. Этьенн тотчас же встал, прошел к двери и открыл ее для экономки. Она вошла с подносом, на котором стояли фарфоровый кофейник, керамический кувшин, сахарница и одна большая чашка. Она поставила поднос на стол и, взглянув на Этьенна, немедленно вышла из комнаты. Этьенн налил кофе в чашку и принес ее Дэлглишу. Ясно было, что сам он пить кофе не будет, и Дэлглиш задался вопросом, не есть ли это тактический ход, к тому же не очень тонкий, цель которого — поставить его в невыгодное положение? Маленького столика рядом с его креслом не было, так что ему пришлось поставить чашку на каминную доску.

Снова сев в кресло, Этьенн сказал:

— Если моего сына убили, я хочу, чтобы его убийца предстал перед справедливым судом, каким бы не соответствующим понятию справедливости этот суд ни был. Возможно, нет необходимости говорить об этом, но мне важно это сказать, и важно, чтобы вы поверили: если вам покажется, что я вам не помогаю, это лишь потому, что мне нечем помочь.

— У вашего сына не было врагов?

— Мне о таких ничего не известно. У него, несомненно, были соперники и конкуренты в профессиональной области, были недовольные им авторы, коллеги, которым он не нравился или был неприятен, которые ему завидовали. Это обычно для любого человека, которому сопутствует успех. Но я не знаю никого, кто стремился бы его уничтожить.

— Не было ли чего-нибудь в его прошлом… или в вашем? Нанесенная кому-то давняя или воображаемая обида или несправедливость, которые могли породить стойкую неприязнь?

Этьенн помолчал, прежде чем ответить, и Дэлглиш впервые осознал, как тихо в этой комнате. Вдруг в камине негромким взрывом треснуло полено и искры дождем посыпались на каминную плиту. Этьенн смотрел на огонь. Он сказал:

— Неприязнь? Когда-то моими врагами были враги Франции, и я боролся с ними единственно возможным для меня способом. У тех, кто от этого пострадал, могут быть сыновья и внуки. Нелепо было бы вообразить, что кто-то из них пытается осуществить искупительную месть. Кроме того, есть ведь и мои соотечественники — французы, чьи близкие были расстреляны как заложники из-за действий участников Сопротивления. Кое-кто мог бы сказать, что у них есть вполне законные основания испытывать недовольство, но ведь не против моего сына. Я советую вам сконцентрировать свое внимание на настоящем, а не на прошлом, и именно на тех людях, кто имел доступ в Инносент-Хаус. Это представляется мне самоочевидной линией расследования.