Стоял ноябрь. Плотное покрывало свинцовых туч так низко прижималось к земле, будто старалось спрятать ее от врага, уберечь от бомбежки.

Город на Дону переживал тяжелые дни.

Гитлеровская армия форсировала Дон и с боями подходила к городу.

Бомбили почти непрерывно, днем и ночью. Цирковые представления в балагане шли с перебоями.

Директор цирка, не дождавшись разрешения на эвакуацию, уехал в Новороссийск, где находилась его семья, и все руководство возложил на администратора Дротянко.

Бухгалтера цирка призвали в армию, и кассовую книгу по распоряжению Дротянко приняла его жена Берта Карловна.

Положение артистов резко ухудшилось: и зарплату задерживали, и продукты для зверей трудно было доставать, да и об эвакуации Дротянко не заботился. На все вопросы артистов он отвечал:

— Это не в моей власти. Надо есть высокое начальство, и оно должно о нас думать, заботиться…

— Но с такой проволочкой мы можем попасть в лапы фашистов! — резко сказал Николай Павлович.

— Может быть… На войне все случается… А что я сделаю — у меня нет никакого транспорта, — ответил Дротянко.

Подхватив Ладильщикова под руку, Дротянко отвел его в сторону и проговорил на ухо:

— Не так страшен черт, как его малюют…

— Не понимаю вас, Тихон Кузьмич.

— Потише, Николай Павлович. Я уважаю вас и думаю, что если мы и застрянем здесь по велению судьбы, то не пропадем: нам нечего бояться — мы ведь оба беспартийные… Ты читал немецкие листовки?

— Нет, и читать не собираюсь.

— Напрасно. Они гарантируют полную инициативу честным труженикам и частному предпринимательству. Мы могли бы с вами, Николай Павлович, организовать доходное зрелище…

Ладильщиков выдернул свою руку из руки Дротянко и с недоумением и ненавистью посмотрел на него. Что он, шутит или говорит всерьез?

— Нет, Дротянко, без Родины у меня пути нет, Я вас до сих пор считал лучше, чем вы…

— Ну, ладно, Николай Павлович, будем считать, что у нас этого разговора не было. Я к тому заговорил, что, в случае чего, можете рассчитывать на мою дружбу и поддержку.

— Нет уж, я как-нибудь обойдусь без вашей дружбы. Уходя от Дротянко, Ладильщиков думал: «Какая подлая душонка! Может быть, поэтому он не особенно хлопочет об эвакуации? Неужели он может предать? Ведь русский же он человек!»

На другой день утром в цирк явился офицер милиции.

— Кто у вас директор? — спросил он Ладильщикова.

— Временно Дротянко.

— А кассир?

— Его жена, Берта Карловна.

— Где они?

— Не знаю. Должно быть, на квартире или где-нибудь в укрытии. Берта Карловна очень боится бомбежек. А зачем они вам?

— Да вот уже с неделю они не сдавали в госбанк деньги, вырученные со сборов.

— Они и артистам за полмесяца задержали зарплату, — сказал Ладильщиков.

— Наверно, с кругленькой суммой эвакуировались самостоятельно, в индивидуальном порядке, — иронически проговорил офицер милиции, — но мы их все равно найдем. А если появятся — сообщите нам.

— Хорошо, — проговорил Ладильщиков и с досадой подумал: «Напрасно я вчера не заявил о нем… Бросил цирковое хозяйство и прихватил государственные деньги…»

С тревожными, беспокойными мыслями Ладильщиков поехал на станцию.

Начальник станции, сухопарый, сутулый старик с ввалившимися щеками и красными от бессонницы глазами, сказал:

— Ну что я могу поделать. Разорваться мне, что ли? У меня не хватает порожняка.

— Но у меня ведь ценные звери, дрессированные, — старался убедить его Ладильщиков.

— Товарищ Ладильщиков, мы не успеваем отправлять людей и эвакуировать заводы, а вы суетесь со своими зверями. Не до зверей теперь, поймите! Война!..

Военное ведомство предоставило Ладильщикову один четырехосный вагон. Военный комендант сказал:

— Немедленно грузите служебных собак и эвакуируйтесь в направлении Краснодара. Там получите дальнейшие указания.

Ладильщикову разрешили погрузить в этот вагон и зверей.

— Маша, — сказал Ладильщиков, заехав со станции в цирк, — я поеду в совхоз за собаками, а вы тут с Верой подготовьте животных к погрузке.

В совхозе было пустынно. Скот угнали уже несколько дней тому назад, а рабочие уехали вчера. На территории совхоза валялись какие-то бумаги, тряпки, сломанные колеса. В пустой конторе сидели собаководы-саперы и курили махорку. Пришла машина-трехтонка. Красноармейцы быстро погрузились и сели на пол кузова, придерживая связанных цепочкой собак.

— Давай на станцию, — сказал Ладильщиков, садясь в машину.

Газик фыркнул, пустил синюю струю дыма, прыгнул и остановился. Шофер Лобков включал стартер, крутил заводной ручкой, но мотор не заводился.

— Эх, — с досадой проговорил Лобков, — как на зло в такой момент!..

— У нас дорога каждая минута, — сказал Ладильщиков и подумал: «Надо еще и зверей успеть перевезти на станцию».

К газику подошел пожилой шофер трехтонки и, обращаясь к Лобкову, сказал с усмешкой:

— Видно, отжил свой век твой «козлик».

Вдвоем они покопались в моторе, залезли под машину и, выпачканные грязью, вылезли из-под нее невеселые,

— Ничего не поделаешь, — проговорил шофер трехтонки. — Садитесь с нами, моя надежнее.

— А как же моя машина? — растерянно спросил Лобков.

— Надо нам торопиться. Видите, что вокруг… — ответил Ладильщиков.

Город горел в нескольких местах, и густым дымом заволокло, затуманило каменные дома. Пикирующие юнкерсы тройками и шестерками, волна за волной, налетали на город и бомбили станцию, дороги и мост через Дон. Часто хлопали зенитки, юркие ястребки шныряли в воздухе и строчили по юнкерсам из пулеметов.

Где-то недалеко, за городом, артиллерийская канонада сливалась в сплошной гул.

— Может, на буксире дотянем ее до станции, — нерешительно промолвил Лобков,

— А какой смысл? Чтоб на станции ее бросить? — сказал Ладильщиков.

— Нечего возиться с этим старьем, — проговорил шофер трехтонки и отошел к своей машине.

— Товарищ Лобков, — сказал Ладильщиков, — нельзя оставлять машину врагу, даже ломаную. Поджигай.

Лобков помрачнел.

— Не могу, Николай Павлович. Не поднимается рука, Я на ней десять лет ездил. Мне её новую дали…

— Теперь уже не до жалости, товарищ Лобков. Давай бензин.

Лобков с помощью резиновой трубки нацедил в консервную банку бензин и подал ее Ладильщикову,

— Сами поджигайте.

— Обливай. Давай спички.

Дрожащей рукой Лобков облил мотор и кузов. Передав Ладильщикову спички, Лобков отошел в сторону и отвернулся. Ладильщиков поджег кусок смятой газеты, сунул ее в мотор. Бензин вспыхнул, и желтое, с черным дымком пламя, облизывая металл, торопливо побежало по кузову. Лобков, взглянув на горящую машину, сморщил лицо, словно от боли. Ему казалось, что с гибелью его машины от теряет что-то более значительное и дорогое.

В просторную кабину трехтонки, рядом с шофером, уселись Ладильщиков и Лобков. Машина понесла их к станции. Все угрюмо молчали. Как будто что-то оборвалось, потеряно навсегда, и всякие слова теперь излишни. На глазах у Лобкова Ладильщиков заметил слезы. Может быть, и странно, что так страдает Лобков о своем старом газике, но Николай Павлович понимал, что дело тут не только в машине. Лобков покидал родной город в огне, они оставляли врагу выстраданную русскую землю. И ему, Ладильщикову, тоже было несладко. Ваня тяжело контужен, лежит в госпитале, и неизвестно, поправится ли… А недавно получили из Москвы письмо от Добросмыслова, который писал, что октябрь был для столицы самым тяжелым, и в эти мрачные дни умерла мать Ладильщикова, Клавдия Никандровна. Умирая, она все время беспокоилась о сыне и говорила: «Как там мой Коля… Хоть бы его господь сохранил… Такая ужасная война…» Роман Алексеевич писал, что он похоронил старушку как подобает, и просил Колю и Машу не беспокоиться о своем доме: он сбережет и дом, и все имущество, если только не попадет шальная бомба. Чудной старик! Разве теперь Ладильщикову до дома, когда государство в смертельной опасности. Так далеко зашли враги. И удастся ли теперь вывезти свое звериное хозяйство?..