Львица подошла к решетке, около которой вплотную стоял Николай Павлович и, по-своему мурлыкая, стала тереться боком.

— Видишь? — спросил Николай Павлович.

— Вижу. А почему же, дядя Коля, Владимир Дуров пишет, что он даже гипнотизировал животных? Если зверь не понимает слов, то как же он поймет человеческую мысль?

— О, да ты. я вижу, Ваня, стал разбираться кое в чем. Конечно, Владимир Леонидович — замечательный знаток дрессировки, и он прав в том, что животное — это не машина, а живое существо и к нему надо относиться гуманно, с состраданием, но в отношении гипноза животных он явно перехватил. Ты ведь читал Бехтерева и Павлова? Все дело, Ваня, в рефлексах.

— Ну, а взгляд-то человека звери всё-таки понимают?

— Не столько, Ваня, понимают, как чувствуют. Когда я зверя фиксирую глазами, он побаивается строгого взгляда. Но это далеко не гипноз.

Чем больше Ваня читал о животных, присматривался к ним сам и слушал своего учителя, тем более интересными они ему казались. Они лишены самого дорогого для всего живого — свободы, воли и, наверно, страдают. Их надо беречь и жалеть. Дуров прав: надо так себя вести, чтобы животные видели в тебе не врага, а друга.

Зверей надо было ещё приучать и к музыке. Ведь в цирках играют оркестры. Николай Павлович умел играть на саратовской гармошке. Во время очередной тренировки Николай Павлович вошел в вольер с гармошкой и заиграл протяжную песню «Уж ты сад, ты мой сад, сад зеленёнький».

Львы, слушая музыку, наклонили головы набок, Пипо заскулил, Абрек завыл, а Мишуку музыка явно не понравилась. В то время, когда Николай Павлович проходил вблизи него, медведь ударил лапой по гармошке. Гармонь сипло пискнула и с разорванными мехами упала к ногам хозяина.

Надо было приучать зверей не только к музыке, но и к публике, к шуму и аплодисментам. Во время тренировочных занятий во двор к Ладильщиковым сбегалось много соседских ребятишек. Окружив вольер и вытаращив глаза, они замирали и, казалось, не дышали, боясь проронить слово. Николай Павлович весело спросил:

— Ребята, нравится вам?

— Нравится, — робко, тихо ответили мальчишки.

— Ну так давайте, ребята, пошумим и похлопаем. Да погромче!

Ребята постарались: все разом они так громко закричали, захлопали в ладоши и засвистали, что звери шарахнулись в разные стороны, собаки залаяли и даже попугай в сарае затараторил: «Тико-тико-тико». — Тише, ребята! — остановил их Николай Павлович. — Вы уж очень громко; и не свистите. На свист мы не рассчитываем.

Шуметь стали потише, и животные успокоились,

— А ну, ребята, — сказал Николай Павлович, — несите сюда всё, что есть у вас из музыки.

Мальчишки разбежались по своим домам и тут же притащили кто балалайку, кто гармошку, гитару, мандолину, колокольчик, скрипку и свисток. Не было барабана и «тарелок». Их заменили пустым бочонком и двумя печными заслонками.

Во время репетиции самодеятельный шумовой оркестр заиграл так нестройно и дико, что Мария Петровна заткнула уши и убежала в дом,

— Это не музыка, а жуть какая-то, — оказала она. Заметили Ладильщиковы, что погода на зверей действует: сырая их угнетает, а в жару они ленивы и сонливы, когда же наступала вечерняя прохлада, звери оживлялись я становились даже более понятливыми и послушными,

Пришлось проводить репетиции вечерами, на заходе солнца.

Но иной раз случалось с каким-нибудь зверем что-то странное и непонятное. Как будто никто и не обижал его, а он, невесёлый, раздражительный, плохо слушается, не хочет работать. В таких случаях приглашали ветврача Добросмыслова, который с помощью Николая Павловича и Марии Петровны тщательно и неторопливо осматривал заскучавшего зверя, подробно расспрашивал о «работе», а, наконец, делал свое заключение,

— Ничего опасного не нахожу. Просто нервное перенапряжение. Перегрузили их «работой», и наступило торможение. Все делайте в меру, Это доставит им удовольствие и пользу,

— Доктор прав, — говорил Николай Павлович, — У зверей плохое настроение. Сделаем сегодня выходной,

Ваня удивлялся. И у зверей, оказывается, тоже есть какое-то «настроение», Значит, они тоже что-то переживают?..

В те дни, когда у зверей не было бодрого рабочего «настроения», Николай Павлович и Ваня посещали уголок Дурова и физиологическую лабораторию профессора Левковича, которая находилась недалеко, в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Профессор сам их приглашал к себе посмотреть, как он выражался, «науку». Василий Александрович казался Ване необыкновенным человеком. Профессор! Он всё знает о жизни организма и даже то, что не видно простым глазом. Много у него в лаборатории разных подопытных животных: и собак, и кроликов, и пестрых морских свинок, и белых мышей с розовыми стекляшками глаз, и лягушек.

Когда же Ваня посмотрел в микроскоп на плавательную перепонку лягушечьей лапки, он поразился: какой бурный поток крови в жилочках-капиллярах, будто мчатся горные ручейки с камешками. И в этом — жизнь! Кровь несёт живительный кислород. А вот обезглавят лягушку, а потом поднесут к её лапке раскаленную иглу — и безголовая лягушка отдергивает лапку. Это — рефлекс, идущий через спинной мозг.

Как всё это интересно!

Профессор Левкович охотно показывал любознательным гостям свою лабораторию, а потом вёл их в музей, и там они осматривали маленьких голых зародышей, заспиртованных в больших банках, и сухие чучела животных и птиц.

Профессор много рассказывал о происхождении жизни, о нервной системе, о рефлексах.

— Прошу заметить, мои дорогие друзья, — говорил он, — мы не сможем как следует понять поступки животных, если не будем знать, как они жили раньше, на воле. Укротитель, не знающий физиологии животных, будет подобен шофёру-ремесленнику, который сел за руль, не ведая об устройстве мотора.

Профессор сам иногда посещал домашний зверинец Ладильщиковых и наблюдал животных во время кормёжки, дрессировки.

Как-то он пришёл к Ладильщиковым со своей лаборанткой Верой Батаевой, тоненькой, чернявенькой девушкой. Она принесла с собой небольшой ящичек, в котором, в гнездышках, стояли разные пузырьки и пробирки, лежали иглы, вата и шприц. Надо было взять кровь у зверей из уха, но Вера побоялась войти в клетку. Кровь брал Ваня и перед миловидной девушкой почувствовал себя героем. На зверя надели намордник, с обеих сторон встали Николай Павлович и Мария Петровна и, придерживая зверя, отвлекали его ласковым разговором и поглаживанием. А Ваня в это время делал иглой на ухе зверя царапину и капельку крови превращал в тоненький мазок на стеклышке. Просушив мазки и завернув в белую бумагу, Вера унесла их в лабораторию на исследование.

Однажды, когда Вера пришла к ним одна, Ваня отозвал Николая Павловича в сторону и смущаясь, тихо сказал:

— Дядя Коля, разрешите мне пойти с Верой.

— Зачем?

— Я помогу ей кровь отнести и посмотрим в микроскоп.

— Да что там и нести-то — четыре стеклышка? — удивился Николай Павлович.

— Вера мне книгу интересную обещала…

— Ну, ладно, иди. Только не допоздна.

С этого дня Ваня стал часто уходить вечером в академию.

Он садился на скамейку в скверике около цветочной клумбы, против памятника Тимирязеву и, ожидая Веру, много раз перечитывал слова учёного, высеченные на мраморном постаменте: «Большевики, проводящие ленинизм, работают для счастья народа и приведут его к счастью». А что такое счастье? Хоть и шел уже Ване восемнадцатый год, но если бы ему задали такой вопрос, он не мог бы сразу ясно и толково ответить на него. «Счастье — это, наверно, хорошая жизнь для всего народа…» — думал он.

Ваня подолгу любовался главным корпусом академии. Такой он красивый и солидный, как дворец. Посредине, наверху, небольшая башенка и часы с золочеными стрелками, а на самой верхушке башни висит медный колокол. «Как на колокольне у нас в селе…» — думал Ваня.

Вера приходила в белом платье. У неё пышно кудрявились короткие чёрные волосы. При встрече с Ваней она смущённо улыбалась и краснела. Посидев в скверике, они уходили в парк, раскинувшийся за главным зданием. Со стороны поля к парку примыкало большое озеро. В старинном парке много лип — и старых, кряжистых, и молодых, высоких, стройных. Под их кронами темновато и прохладно, пахнет свежей зеленью.