Нынешний лорд Бомануар, хотя был росо curante [174] в политике, по крайней мере занимал высокие должности при дворе и, разумеется, получил звания лорда-наместника своего графства и кавалера ордена Подвязки. Лидеры его партии привыкли советоваться с ним по самым важным вопросам. Он высказывает свое мнение конфиденциально и скромно и, если его не принимают, никогда не обижается. Лорд думает, что недалеко то время, когда глава Бомануаров станет в ряды и схватится врукопашную с каким-нибудь Ходжем[175] или Хобсоном[176] за родину и на благо вигам. Слишком ленивый или слишком старый, чтобы сделать это самому, он говорит сыну:

— Ты должен бороться: благополучие без усилий с моей стороны может продолжаться всю мою жизнь. Но, чтобы оно продолжалось всю твою жизнь, тебе нужно будет приложить усилия.

Лорд Тэтфорд охотно откликается на уговоры отца. Он преодолевает свои природные склонности, о которых нельзя сказать, что они грубы или недостойны мужчины, потому что очень любит и хорошо знает музыку и живопись. В то же время молодой лорд сохраняет страсть ко всякому виду спорта, особенно к охоте. Но он не позволяет себе из-за этих развлечений пренебрегать делами нижней палаты. Работает в комитетах, председательствует на публичных собраниях по санитарным вопросам или проектам общественных улучшений и выполняет эти обязанности хорошо. Он еще не произносит речей, но ведь он заседает в парламенте только два года и, слушаясь мудрого совета отца, не станет выступать до третьего года. Но он не лишен влияния на знатную молодежь своей партии и заключает в себе тот материал, из которого со временем легко может быть вырезана одна из коринфских капителей кабинета. В глубине души он убежден, что его партия шагает слишком далеко и слишком быстро, но с этой партией он охотно пойдет хотя бы до самого Эреба[177], хотя сам Тэтфорд предпочел бы, чтобы она пошла в другом направлении. В остальном это приятный молодой человек с блестящими глазами, живым, веселым характером, и в часы отдыха от общественных обязанностей вносит солнечный свет в усталую охотничью компанию и свежий ветерок в жаркие бальные комнаты.

— Любезный друг, — сказал лорд Тэтфорд, бросая сигару, — я вполне понимаю, что вам скучно — вам нечего делать.

— А что я мог бы делать?

— Работать.

— Работать?

— Да, вы достаточно даровиты, чтобы ощущать, что у вас есть ум, а ум это неугомонный обитатель тела, он жаждет занятия, и притом регулярного. Он нуждается в ежедневном упражнении. Вы даете такое упражнение вашему уму?

— Право, не знаю, но мой ум постоянно занят то тем, то другим.

— Беспорядочно, без определенной цели.

— Да, это так.

— Садитесь писать книгу — это упражнение столь необходимое вашему уму.

— Мой ум вечно пишет книгу, хотя и не издает ее, вечно отмечает впечатления, выдумывает происшествия или исследует характеры, и, между нами, я думаю, что теперь я скучаю меньше прежнего. А вот другие окружающие надоедают мне больше чем прежде.

— Потому что у вас нет цели, общей с другими. Баллотируйтесь в парламент, присоединитесь к какой-либо партии, и у вас будет цель.

— Неужели вы серьезно хотите уверить меня, что вам не скучно в нижней палате?

— Мне часто надоедают ораторы, но не борьба между ними. Жизнь Нижней палаты имеет особую прелесть, которую трудно понять постороннему. Однако человек, который побыл в гуще этой жизни, чувствует себя одиноким и сданным в архив, если лишится места, и даже ропщет, если прихоти рождения перенесут его в более спокойную атмосферу верхней палаты. Испытайте эту жизнь, Чиллингли!

— Я попробовал бы, если бы был ультрарадикалом, республиканцем, социалистом и решил ниспровергнуть существующий строй, потому что тогда борьба была бы действительно очень серьезной.

— Но разве вы не могли бы так же серьезно выступать против революционно настроенных джентльменов?

— А разве вы и ваши лидеры боретесь с ними? Я этого не нахожу.

Тэтфорд помолчал.

— Что ж, если вы сомневаетесь в принципах моей партии, присоединяйтесь к другой. Я и многие другие из нашей партии были бы рады видеть консерваторов более сильными.

— Я уверен в этом. Ни одному благоразумному человеку не может быть приятно, чтобы его сбила с ног напирающая сзади толпа. Да и толпа действует не так опрометчиво, когда видит выставленный против нее сильный отряд. Но мне кажется, что в настоящее время консерватизм может быть только тем, что он есть, — партией, объединившейся для сопротивления, но не для созидания. Мы живем в такую эпоху, когда процесс уничтожения действует слепо, как бы побуждаемый Немезидою[178], такой же слепою, как он сам. Новые идеи, как шумный прилив, бьются о то, что прежние мыслители считали надежными берегами и волноломами, и эти новые идеи так непрочны, так изменчивы, что те, которые считались новыми десять лет назад, кажутся устарелыми ныне, а нынешние, в свою очередь, устареют завтра. И вы видите, как в приступе какого-то фатализма государственные люди поддаются этим настойчивым издевательствам над опытом и говорят друг другу, пожимая плечами: "Так должно быть; страна этого хочет, даже если бы она и полетела к черту". Мне кажется, что страна еще скорее отправится туда, если вы настолько укрепите консервативный элемент, что он станет у власти, а потом опять сбросите его. Ах, я слишком бесстрастный зритель, чтобы быть полезным той или другой стороне! Обратитесь с вашим предложением к моему кузену Гордону.

— Да, Гордон Чиллингли — будущее светило; он обладает тем рвением, которого недостает и партии и вам.

— Вы называете это рвением?

— Огромным рвением на пути к одной цели — возвышению Гордона. Если он пройдет в нижнюю палату и добьется там успеха, я надеюсь, что он никогда не будет моим лидером, потому что если б он решил, что христианство мешает его возвышению, он внес бы билль о его уничтожении.

— Остался бы он в таком случае вашим лидером?

— Любезный Кенелм, вы не знаете, что такое дух партии и как легко он позволяет оправдывать всякий поступок ее вождей. Разумеется, если б Гордон внес билль об уничтожении христианства, то лишь под предлогом, что это уничтожение было бы полезно для христиан, и его последователи даже превозносили бы такие высокие чувства.

— Ах, — со вздохом произнес Кенелм, — я признаю себя тупоголовейшим идиотом, потому что вместо того, чтобы привлечь меня на арену политической деятельности, наш разговор с вами порождает во мне изумление, почему вы не спасаетесь бегством, если только этим можно спасти честь!

— Полно, милый Чиллингли, нельзя бежать от века, в котором мы живем. Мы должны принимать его условия и делать что можем, А если нижняя палата не может быть иной, чем она есть, то все-таки это отличное место для дискуссий и великолепный клуб. Подумайте об этом. Теперь я должен оставить вас. Я еду на выставку посмотреть картину, которую разругали в «Лондонце». Знатоки говорят, что это замечательное произведение. Я не могу допустить, чтобы человека унижали завистливые соперники, имеющие влияние на газеты, поэтому сам хочу судить о картине. Если она действительно так хороша, как меня уверяли, я буду говорить о ней всем и каждому, а в искусстве мое слово что-нибудь да значит. Изучайте искусство, любезный Кенелм! Образование джентльмена неполно, если он не умеет отличить хорошую картину от плохой. После выставки я еще успею прокатиться в парке до прений, которые начинаются сегодня.

Легкой поступью молодой человек вышел из комнаты и спустился по лестнице, напевая арию из «Фигаро». Кенелм увидел в окно, как он с беспечным видом вскочил в седло и быстро поехал вдоль улицы, по фигуре, лицу и осанке являя собою блестящий образец молодого, знатного, образованного джентльмена.