Мнения в германском руководстве разделились: начальник генерального штаба Мольтке был за немедленную превентивную войну, Бисмарк — против.[602]

Радовиц, приближенный Бисмарка, ездил в Петербург зондировать мнение России. Вернувшись в Германию, он высказал на обеде у английского посла 21 апреля 1875 года французскому послу Гонт-Бирону прежнюю германскую сентенцию: если затаенной мыслью Франции является реванш, — а она не может быть иной, — зачем Берлину откладывать нападение на нее и ждать, когда она соберется с силами и обзаведется союзами? Перепуганный французский посол немедленно донес об этом своему правительству. Последнее также заволновалось и конфиденциально довело об этом до сведения дипломатических канцелярий.

Неожиданно Франция нашла защитника в лице России. Император Александр II заявил французскому послу в Петербурге Ле Фло о безусловной дипломатической поддержке и тут же оказал ее: российское правительство снеслось с Берлином и Лондоном. Бисмарк дал отбой — неодобрения Лондона и Петербурга ему было достаточно, чтобы одержать верх над Мольтке и его сторонниками.

Этого Александру показалось мало: в сопровождении А.М. Горчакова он выехал в Берлин, и 11 мая, после свидания с Бисмарком, Горчаков заявил Гонт-Бирону: «Я вчера видел Бисмарка и могу вам подтвердить, что он мирно настроен и, следовательно, вы не должны опасаться с его стороны войны».[603] Но это было еще не все: Горчаков разослал из Берлина телеграмму российским посольствам за границей: «Отныне мир обеспечен».[604]

Вся Европа поняла происшедшее совершенно четко: Александр II и Горчаков публично приписали себе спасение Франции от войны, оскорбив тем самым Германию.[605]

Трудно оправдать такой дипломатический промах Александра II.

Чем он был продиктован? По-видимому, причин было несколько.

Во-первых, тайная военная конвенция с Германией: вероятно, она обязывала воевать и Россию, причем в этой ситуации непосредственно против прежних победителей в Восточной войне — это могло показаться возвращением пережитого кошмара: ведь и на Балтике, и на Черном море их превосходство снова было бы бесспорным — флот союзной Германии тогда никакой роли играть еще не мог.

Во-вторых, в Англии в это время уже ревниво поглядывали на рост влияния Германии, и окончательный разгром Франции явно противоречил традиционной британской политике поддержания равновесия в материковой Европе. Об этом в феврале 1877 года прямым текстом заявил премьер-министр Б. Дизраэли в беседе с русским послом графом Шуваловым.[606] Наверняка в таком же духе обрабатывали и Александра II во время его упомянутого визита в Англию весной 1874 года. Печально, однако, что в то время британская позиция оказала несомненное влияние на русских.

В-третьих, диктаторская роль, к которой стала примериваться Германия, начала вызывать беспокойство и у самих русских. Н.Н. Обручев свидетельствовал в 1885 году, что «опасность возродившейся Германии» осознавалась уже с 1873 года.[607]

В-четвертых, сверхъестественное миролюбие царя, возможно, имело еще один рациональный аспект: именно в это время начала обостряться политическая ситуация в Балканских провинциях Турции. Потенциальное вмешательство России в этот конфликт, развязанный, несомненно, при непосредственном соучастии российских дипломатов, требовал разумной разрядки взрывоопасных ситуаций на иных стратегических направлениях.

И, наконец, в-пятых, Александр II, с самого восшествия на престол ощущавший дефицит публичного признания — в особенности на внешнеполитическом поприще, оказался, по-видимому, слаб перед соблазном заработать популярность хотя бы за счет унижения непререкаемого авторитета Бисмарка.

И последний ему этого не простил!

Возможно, война в данный момент действительно не входила в намерения Бисмарка, но одно дело — отказываться от нее по своей воле, хотя и вступая в спор с собственными генералами, и совсем другое — под чьим-то публичным внешним давлением, граничащим с угрозой, причем давлением со стороны собственного союзника, имеющего определенные договорные обязательства и совсем недавно получившего серьезную дипломатическую поддержку Германии при пересмотре Парижского трактата!

Были ли причины у Бисмарка для обиды?

Разумеется — да.

Тем не менее, в первой половине 1876 года были закулисно утрясены отношения России с Австро-Венгрией и Германией, хотя, очевидно, далеко не полностью: Австро-Венгрия получала в перспективе Боснию и Герцеговину, боровшиеся в это время за свою независимость, а вот Германии неприкосновенность Эльзаса и Лотарингии обещаны не были. Это, по-видимому, и стимулировало Бисмарка хранить еще один камень за пазухой. Россия, так или иначе, получила от своих союзниц карт-бланш на поход на Балканы.

Уступка Австро-Венгрии борющейся Боснии и Герцеговины, хотя и являлась подлостью сама по себе (равно как и ее принятие), но одновременно была необычайно коварным шагом. Об этом четко говорится в меморандуме Н.Н. Обручева 1885 года: «Уже в 1876 г., предположенная на известных условиях уступка Австрии Боснии и Герцеговины была допущена нами потому, что должна была вести к ее ослаблению, а не к усилению. Славянский элемент в Австрии угнетен, немцы и венгры дружно взяли над ними верх. Присоединение еще частицы славян к Австро-Венгерскому организму должно было разрушить эту стройность и как показывает опыт действительно разрушило»[608] — бойтесь данайцев, дары приносящих, а также и русских!

Но расчеты последних в 1876–1878 годах также окончились прахом.

С июня по октябрь 1876 года войну с Турцией вели поощряемые Россией Сербия и Черногория, но успехов не имели. В России же пресса развернула горячую кампанию поддержки единоверцев; началась вербовка и посылка на Балканы добровольцев.

В ноябре 1876 года, когда уже множество русских добровольцев сражалось на Балканах, Валуев записал в дневнике: «я докладывал утром и обедал у их императорских величеств. Странно слушать иные невинные по наивности речи. Императрица говорила о корыстной политике других и бескорыстной с нашей стороны. Но разве можно иметь бескорыстную политику? При чьей помощи, на чей счет и по какой цене можно ее вести? Разве кровь русских, смерть в госпиталях, страдания и слезы семейств, разорение частных лиц и государства не имеют цены? Кто ими распоряжается? Кто рыцарски приносит их в дар фразе о бескорыстии?

Подобный бессознательный эгоизм чудовищен. Мягкосердечные дамы говорят об устройстве лазаретов на 40 тысяч кроватей. Они, следовательно, предполагают возможным уложить в них 40 тысяч русских. И ради кого?»[609]

Но таких трезвомыслящих людей в России оказалось немного; к тому же и Валуев не рисковал высказываться вслух на эту тему.

Отметим важнейший мотив внешней политики Александра II в 1875–1878 годы.

К этому времени серьезнейшие политические решения императора стали в значительной степени определяться влиянием его сложной двойной семейной жизни — в истории с Шуваловым и Бобринским это четко было зафиксировано внимательными наблюдателями. То же имело место и во внешней политике, но сюжет здесь был еще более изощренным.

Императрица Мария Александровна, будучи отлучена от супружеской жизни с собственным мужем, сохраняла не только все свои официальные права, но и значительное личное влияние — и на царедворцев, и на самого царя. Тут-то она вдруг и ощутила истинное призвание к международной политике. Речь ее уверенно зазвучала в кулуарах высшей власти, отчетливо доносясь и до общественного мнения.