На том все и разъехались.

Наивные дворяне искренне полагали, что смогут успешно пересидеть все реформаторские потуги государя. Еще бы: он был вовсе не столь серьезен с виду, как его отец (редкие люди, говорят, могли выдерживать прямой взгляд последнего, а от его рыка пугались лошади!), а вся грозность Николая I ушла по существу в песок: дружное сопротивление многочисленных канцелярий, в которых безраздельно правили дворяне и где безнадежно застревали все реформаторские указы и инструкции, мягкой оппозицией задушило все прогрессивные устремления царя. Недаром Николай вроде бы иронически жаловался, что не ему принадлежит власть на Руси: страной правят тридцать тысяч столоначальников![302]

Но не тут-то было: Александр II сам обладал способностями истинного рыболова, терпение которого только подогревается азартом ожидания добычи — и прекрасно сознавал, какую же рыбину пытается заманить в собственные снасти! Ни его современники, ни историки просто не понимали того, что Царь-Освободитель был подлинным ловцом человеков, а затеянная им игра — значительно более сложное предприятие, нежели перетягивание каната, и вся оппозиция была заранее обречена на поражение!

Осенью того же года Н.А. Милютин по просьбе великой княгини Елены Павловны[303] разработал проект освобождения крестьян ее имения Карловка Полтавской губернии: вся земля, которую использовали крестьяне в личных целях, оставалась в их распоряжении.

Милютин был грамотным специалистом, воспитанным не только на книжных мудростях, но и на информации о хитросплетениях борьбы реформизма и реакции в предшествовавшее царствование (он был, напоминаем, племянником и в определенном смысле подражателем П.Д. Киселева), неплохо представлял себе основные камни предкновения дисскуссий в Николаевских секретных комитетах, в свою очередь пережевывавших проекты А.А. Аракчеева и Е.Ф. Канкрина, составленные еще при Александре I. Сам Николай I не чурался обращаться при этом даже к творчеству декабристов.[304]

Характерно, что основные положения реформы, принятой 19 февраля 1861 года, содержали те же элементы, что и исходный Милютинский проект 1856 года. Но последующие четыре с половиной года ушли не только на то, чтобы уточнить, видоизменить и дополнить многочисленные его детали, но и главным образом на то, чтобы приучить к ним тех многочисленных людей, которым предстояло проводить эту реформу в жизнь, а также и смириться с ними тех, кто должен был оставаться и действительно оставался в непримиримой оппозиции.

Трудно утверждать, что таков был сам изначальный замысел молодого императора — навязать России долгую и почти бесплодную дискуссию вместо немедленного приведения в действие фальконетов, шпаг, а также более серьезного оружия, но именно так и развивались последующие многолетние события.

7 октября 1856 года Милютин составил записку, обобщающую разработанные принципы для применения в общероссийских масштабах. 26 октября Александр II отклонил проект Милютина как слишком радикальный.[305]

В Петербурге же, как и ожидали дворяне, 3 января 1857 года был собран Секретный комитет по крестьянским делам. На первом же его заседании царь недвусмысленно заявил, что «крепостное состояние почти отжило свой век».[306]

Формально он самолично возглавил этот комитет, фактически же последующие заседания проводились под руководством князя А.Ф. Орлова — председателя Государственного совета, героя подавления выступления 14 декабря 1825 года, а затем одного из руководителей III Отделения. Начались неспешные и не слишком целенаправленные обсуждения; никаких законченных планов и идей по существу еще не имелось. Однако прежние обсуждения проблем, происходившие, как упоминалось, еще при Николае I, уже сформировали изрядный арсенал скептических соображений и опасений.

Руководство комитета вовсе не горело энтузиазмом перед развернувшимися перспективами и не собиралось пока что всерьез воспринимать наставления царя — при его отце они слыхали и видали еще и не такое!

«Как упорно старался комитет оставаться в почти полной бездеятельности, видно, например, из следующего: дворянство уездов Ямбургского, Петербургского и Царскосельского еще при императоре Николае предложило ввести инвентари, т. е. нормировать повинности крепостных. Хотя это ходатайство и было подписано многими влиятельными лицами, как, например, государственным канцлером графом Нессельроде, министром двора Адлербергом, сенатором Безобразовым, бароном Фредериксом, Веймарном, Роткирхом, Платоновым и др., тем не менее тогдашний министр внутренних дел гр. Перовский совершенно отказался обсуждать это предложение. Теперь петербургское дворянство вновь подняло вопрос и добивалось соизволения составить сначала инвентари для всей Петербургской губернии, чтобы затем иметь возможность постепенно перейти к дарованию крепостным личной свободы. Это ходатайство, в котором впервые обнаружилась положительная готовность дворянства пойти навстречу намерениям правительства, было передано министром внутренних дел в секретный комитет, но здесь просто-напросто было положено под сукно: ни председательствующий, ни делопроизводитель комитета не дали ходатайству никакого хода».[307]

Между тем, с лета 1857 года по февраль 1858, проект Н.А. Милютина обсуждался и дорабатывался с участием П.Д. Киселева, А. Гакстгаузена, К.Д. Кавелина, А.А. Абазы, В.А. Черкасского и других.[308]

В это же время и Герцен, находившийся в Лондоне, вместе с Огаревым, присоединившимся к нему весной 1856 года, разворачивали бурную агитацию, направленную против крепостного права. Вслед за альманахом «Полярная Звезда» (с профилями казненных декабристов на обложке), который издавался еще с 1855 года, стала выходить регулярная газета «Колокол», первый лист которого увидел свет 1 июля 1857 года.

Не столько антикрепостническая направленость, сколь убийственная критика, которой подверглось правительство по делу и без оного, снискали Герцену расположение дворянских гостиных. Быстро сформировалась связь лондонского издания с многочисленными корреспондентами в России, сделавшими публикуемую информацию актуальной и злободневной. Свободная пресса — это поистине опьяняло!

«Действительно, влияние «Колокола» в один год далеко переросло «Полярную Звезду». «Колокол» в России был принят ответом на потребность органа, неискаженного цензурой. Горячо приветствовало нас молодое поколение /…/… Но и не одно молодое поколение поддерживало нас…

«Колокол» — власть, — говорил мне в Лондоне, страшно вымолвить, Катков[309] и прибавил, что он у Ростовцева лежит на столе [ «Колокол», а не Катков!] для справок по крестьянскому вопросу… И прежде него повторяли то же и Т., и А., и С., и К.[310], генералы из либералов, либералы из статских советников, придворные дамы с жаждой прогресса и флигель-адъютанты с литературой /…/.

Какой-то офицер, обойденный в повышении, серьезно просил нас напечатать об этом с особенным внушением государю. /…/ — таких анекдотов мог бы я рассказать десяток…»[311] — писал позднее Герцен.

Заметим, однако, что как раз молодое поколение и не могло практически поддерживать «Колокол», который распространялся по России формально нелегально, а фактически продавался за большие деньги и был студентам не по карману![312]