Великая же гуманистическая русская литература XIX века предпочитала, в целом, не останавливаться и не заостряться на этих неприятных темах — и это основное и существеннейшее качество и этой литературы, и ее потребителей и воспитанников. Еще бы: цвет великого века российской литературы (с конца XVIII и по конец XIX столетия) — это 328 писателей, родившихся в 1783–1844 годы, — от величайших всемирно признанных гениев до скромных поденщиков литературного цеха — немалый отряд идеологических работников! Оказывается, что 249 из них (три четверти общего количества) было дворянами,[263] т. е. людьми, так или иначе лично причастными к работорговле и к повседневной эксплуатации рабов, возражать против которых означало не только выступать против преобладавшего общественного мнения, но и против собственной материальной выгоды.

Много ли было коммунистов, писавших в ХХ веке о политической дискриминации в «лагере социализма», об ужасах ГУЛАГа, условиях существования репрессированных народов, просто о быте колхозников, пожизненно прикованных к принудительному труду? Да и некоммунистов тоже?..

Вот то-то и оно! Бесчеловечность — совсем не преходящий и не случайный фактор всей российской реальности предшествующих трех веков — о более прошлых временах лучше и не заикаться!

Из полноценных современников, бывших взрослыми при крепостном праве, лишь ничтожные исключения (отчасти — указанные выше) высказывались по поводу российских порядков недвусмысленно и нелицеприятно.

Одно из этих редчайших исключений — знаменитый А.Н. Радищев. В его «Путешествии из Петербурга в Москву» мы встречаем и зверей-помещиков, и зверские коллективные расправы крестьян над своими мучителями и угнетателями: «Они окружили всех четверых господ, и коротко сказать, убили их до смерти на том же месте. Толико ненавидели они их, что ни один не хотел миновать, чтобы не быть участником в сем убийстве»[264] — почти что ритуальное убийство!

К большинству остальных вполне можно адресовать упрек, высказанный А.И. Герценом в адрес И.С. Аксакова: «Все мы, воспитанные в помещичьих домах, жившие по деревням часть года, знаем, как русское дворянство уважало человеческое достоинство товара, который оно сотнями посылало на дороги, отдавало на фабрики, переселяло и проч. Неужели г. Аксаков, живущий всю жизнь в этой сфере, ездивший на изучение ярмарок, участвовавший при следствиях, не знает этого? Как не знать, но он из патриотизма не помнит».[265]

Упрек этот тем более силен, что правомерно может быть отнесен к другому знаменитейшему и величайшему из русских патриотов — также отпрыску помещичьей семьи. Напомним, что личные неурядицы великого нашего Федора Михайловича Достоевского начались с того, что умерла его мать; тогда будущему писателю исполнилось 16 лет. Двумя же годами позже, в достопамятном 1839 году, собственными крепостными был убит его отец — в поле, во время сельскохозяйственных работ.

Вот бы великому людоведу и душелюбу написать роман по такому сюжету! Но куда там! Гораздо приятнее ему было рассуждать о Царьграде, о богоносных мужичках, о ничтожных полячишках и о жидах, пьющих кровь христианских младенцев!..

Политический рецепт Тютчева о противопоставлении России и революции был немедленно опробован практически: в 1849 году войска Николая I раздавили революцию в Венгрии.

Вслед за тем, позарившись (в который раз!) на Проливы и замыслив в 1853 году поход на Балканы, Николай явно не расчитывал ни на возможность, ни на желание европейцев оказать отпор.

А зря: нужно было повнимательнее вглядываться в сводки погоды и биржевые курсы!

Николай I, опрометчиво напавший на турок, оказался лицом к лицу с могущественнейшей европейской коалицией. Развалины Севастополя продемонстрировали всему миру, что Николаевская Россия оказалась подлинным колоссом на глиняных ногах!

Николай не смог пережить такого унижения.

Официально он умер 18 февраля (2 марта н. ст.) 1855 года, но молва свидетельствует о том, что после фактической смерти выигрывалось время для принятия дальнейших решений: еще трое суток печатались бюллетени о состоянии его здоровья. Сообщение о смерти царя пришло в Москву из-за границы ранее, чем из Петербурга.[266]

Так и не известно доныне, было ли это убийством, самоубийством или естественной смертью. Возможен и промежуточный вариант: медицинское самоубийство: уже тяжело простуженный царь выезжал из дворца в зимний холод в открытой повозке, одетым в легчайший плащ.

19 февраля 1855 года на трон вступил его сын Александр II.

Патриотический подъем, сопровождавший, между тем, и эту войну, неожиданно продемонстрировал весьма специфические настроения крепостных крестьян. Об этом писал все тот же Чичерин:

«В начале настоящей войны, когда образовалось морское ополчение, крестьяне толпами бежали в него, хотя вовсе не были к тому призываемы. В нынешнем году при учреждении государственного ополчения правительство разослало по церквам циркуляр для возбуждения в народе ревности к защите веры и отечества. Государственные крестьяне, вероятно одушевленные меньшим патриотизмом, остались спокойны; но помещичьи опять толпами бросились в ополчение. Они не хотели верить, что несмотря на службу, они останутся крепостными — и правительство было вынуждено отменить циркуляр».[267]

Война, между тем, продолжалась — Александру невозможно было начинать царствование с признания позорного поражения. 27 августа (8 сентября) 1855 пал героический Севастополь — теперь уже не русский город! — и достижение компромиса стало еще проблематичнее.

Но вот на Кавказском фронте 28 ноября (10 декабря) был взят Карс, осаждаемый русскими — и теперь явились возможности для не очень изящных политесов.

4/16 декабря европейская коалиция вручила России ультиматум об условиях заключения мира. Через месяц, 4/16 января 1856, они были приняты Александром II. Еще через полтора месяца, 18/30 марта 1856 года, был подписан Парижский трактат, подчеркнувший унизительные итоги войны: к Румынии отошла Бессарабия, Россия лишалась права держать военный флот в Черном море и т. д.

Громогласное поражение завершило эпоху, основу которой создала эйфория от побед 1812 года. Самодовольная Россия десятилетиями не предпринимала почти что ничего для самосовершенствования. Ход войны наглядно демонстрировал, что Россия и Запад снова, в который уже раз, очутились на совершенно различных ступенях научно-технического прогресса.

Это оказалось не пропагандой и не мифом, а непреложной и неприглядной истиной, которую можно было предвидеть заранее, разглядывая сухие цифры бесстрастных и бесспорных экономических показателей.

Если до конца XVIII века Россия сохраняла прочное первое место в мире по выплавке чугуна, то не позднее 1805 года ее обогнала Англия, около 1825 года — Франция и США, с 1855 года — Пруссия и даже Австрия, а затем догнала Бельгия.[268]

В 1859 году выплавка чугуна составила по странам (в млн. пудов):[269]

Англия — 234

Франция — 53

США — 52

Пруссия — 24

Австрия — 20

Бельгия — 19

Россия — 19

Еще в 1830-е годы в России выплавлялось порядка 12 % мирового объема производства чугуна, а к 1859 году ее доля упала до 4 %.[270]

Аналогичные процессы имели место и в экономике черной металлургии: если с 1824 — 1826 по 1848 — 1850 годы цена железа в Петербурге оставалась практически неизменной, то в Англии за тот же период цены снизились на 60 %.[271] В Англии рост массового производства сопровождался техническим прогрессом, повышением производительности труда и снижением себестоимости продукции. Принудительный труд рабочих, прикрепленных к уральским заводам, не обеспечивал ни первого, ни второго, ни третьего.