Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

И на суде, и при дальнейшем заключении в равелине Михайлову, в отличие от остальных, не дали ни с кем и словом перекинуться — слишком жуткие секреты он знал. В равелине ему просто никогда не давали выходить из камеры, к тому же изолированной от остальных в особом коридоре. Железная воля Михайлова позволила ему бороться за жизнь еще почти два года — он умер 18 марта 1884 года. Причем Фроленко передает намек о нем М.Е. Соколова — знаменитого тюремного смотрителя по прозвищу «Ирод»: «раз как-то проговорился: «Умереть-то он умер, но не от цинги — особо!..» Большего от него нельзя было добиться».[983]

Зато сразу, как только Михайлов умер, заметно смягчился режим содержания остальных, получивших почти ускользавшие уже шансы на выживание.

Несомненно, этот странный и страшный сюжет — плод исходного соглашения, заключенного еще летом 1880 года и модернизированного благодаря усилиям Тихомирова.

Тихомиров повел себя после 1 марта довольно странно. С одной стороны, он принимал энергичные шаги к немедленному закреплению хоть каких-то достигнутых успехов. Он стал автором знаменитого письма «Исполкома Народной Воли» к Александру III, призывавшего к немедленной амнистии и созданию народного представительства на основе всеобщего избирательного права. Со своей стороны «Исполком» торжественно обещал немедленно сложить оружие при выполнении этих условий молодым царем. Зная предполагаемые условия негласного договора Каткова с террористами, понимаешь, что письмо было просто напоминанием о них.

С другой стороны, Тихомиров удивлял товарищей подчеркнуто демонстративным поведением, разыгрывая добропорядочного и законопослушного гражданина, потрясенного свалившимися бедствиями: носил черную повязку, ходил в церковь на траурные богослужения и т. п. Похоже, он ощутил себя человеком, за которым внимательно следят — и, не исключено, что не ошибался в этом!

В ближайшие же дни, когда столицу захлестнула волна арестов, он выбрался в Москву. Впрочем, в эти дни и многие другие заговорщики разбегались из Петербурга.

С апреля он развернул вместе с Ошаниной руководящую деятельность в Москве, куда Мария Николаевна перебралась еще за год до того.

Нетрудно разглядеть, что состоялись очередные закулисные переговоры с Катковым, в которых Тихомиров пытался добиться максимальных льгот себе и своим товарищам. Несомненно, Катков отказал в поддержке Желябову — и действительно, самооговор последнего выходил за рамки здравого смысла, на чем, конечно, настаивал Катков. Оставалось, разумеется, сожалеть о том, что изначальный договор не имел такой юридической точности, чтобы избежать недоразумений — это, если подумать, и входило в расчеты Каткова.

Желябов и его подельники были, таким образом, обречены — великолепный итог цареубийства для самих террористов!

Зато гарантии Михайлову подтверждались — и выполнились буква в букву: он не был казнен.

С 26 по 29 марта проходил процесс по делу 1 марта.

3 апреля Андрей Желябов, Софья Перовская, Николай Кибальчич, Николай Рысаков и Тимофей Михайлов были публично повешены.

Геся Гельфман после смертного приговора заявила о беременности. Казнить ее не решились, дали родить, а потом фактически замучили и ее, и ребенка.

Из многих уже арестованных были люди, имевшие отношение к покушению ничуть не меньшее, чем Гельфман, но никто из них не был евреем. Это — очевидный мотив привлечения к суду именно ее.

По популярности в народе в ближайшие месяцы и годы на первом месте была, конечно, версия: господа убили за то, что дал свободу. Но на второе место уверенно вышла вторая: какая-то Геся убила! Это стало мотивом волны еврейских погромов, прокатившихся по России в 1881 году.

Из казненных позднее всех был арестован Кибальчич. Это произошло 17 марта. В энциклопедиях можно прочесть, что виновником ареста был Рысаков. Но показания Рысакова опубликованы: он не знал ни имени Кибальчича, ни его адреса. Максимум, что он мог описать — внешность «техника». Разумеется, это очередная сказочка вполне определенного назначения.

Вот рассказ Фроленко об аресте его самого в названный день, 17 марта: «я был арестован около квартиры Кибальчича. Дня за три или четыре до 17 марта я был у Кибальчича, и мы условились 17-го снова повидаться. Еду к нему. Начинаю звонить и вижу: вышла другая горничная. Мне это показалось подозрительным. Называю вместо Кибальчича другую фамилию. «Пожалуйте, пожалуйте!» — зовет она. Вхожу и вижу в комнате Кибальчича лежит на диване раздетый полицейский пристав. /…/ хочу выйти, но горничная будит пристава /…/. /…/ выскакиваю из комнаты, запираю дверь комнаты и спешу к выходной. Пристав /…/ разлетелся и вышиб дверь. Я уже затворял выходную дверь, когда он снова ее отворил и хотел схватить меня за руки. Но у меня в руках был кистень; увидав его, он бросил меня и скрылся. Я вышел на улицу, пробежал квартал, завернул налево, еще пробежал изрядно, подходил уже к трактиру. Стоило зайти туда, и я был бы спасен, но, оглянувшись, вижу, мой пристав на рысаке уже около меня. Пришлось сесть и отправиться в участок. Так произошел арест. Сначала меня держали в участке, потом в департ[аменте] полиции у Цепного моста, а затем вплоть до суда держали уже в Петропавл[овской] крепости, в Трубецком бастионе».[984]

Разумеется, все могло происходить не совсем так, но и приведенный рассказ выглядит странновато: время самое тревожное, аресты грубые и жестокие — со стрельбой, доходящей до убийств, а Фроленко, у которого послужной список преступлений подлиннее, чем у любого, расхаживает всего лишь с кистенем и позволяет себя схватить единственному приставу, не применяющему оружия.

Здесь мы сталкиваемся с феноменом, не имеющим других прецендентов в хронике революционной борьбы: Михаил Фроленко, революционер с 1871 года, агент полиции с 1878 года, выдавший многих своих товарищей (того же Кибальчича — на смертную казнь, что, правда, 17 марта было еще не очевидно), собиравшийся 1 марта собственноручно убить Царя-Освободителя и принявший все зависящие от него меры, чтобы это убийство получилось у других, дошел до критической точки своего жизненного пути.

После 1 марта его усиленно разыскивали и как-то нашли — мы просто не знаем, как именно. Разумеется, теперь ему предстояло снова предавать — и он исправно это продолжил. Но предательство Кибальчича оказалось последним. Фроленко решил поставить точку в своей карьере.

Отсюда явная инсценировка ареста: пришел, подставился незнакомому приставу, совершенно не готовому к активным действиям, организовал возню, шум, скандал, ажиотаж публики и гордо засел арестованным в полицейском участке.

Заметим притом: либо Кибальчич был арестован на улице — и тогда это предательство совершено хорошо знакомым лицом (и уж заведомо не сидящим под замком Рысаковым!), либо в квартире, но не выставил сигнал тревоги, но как этого можно было ожидать от Кибальчича, заведомо ожидавшего возможный арест? Либо, наконец, Фроленко вломился в его квартиру, игнорируя сигнал тревоги.

Его, несомненно, долго уговаривали дурака не валять и прекратить демонстрацию. Но он стоял на своем и наотрез отказался от сотрудничества. При этом его готовность пострадать не простиралась, вероятно, так далеко, как получилось на деле: что такого могли предъявить ему жандармы без ущерба собственным интересам? Фроленко этого не мог знать, но мы-то знаем, какой скандал произошел при разоблачении Азефа — тоже многолетнего двойного агента — и обрушился он прежде всего на полицию. Но это и априори было понятно, поэтому Фроленко не должен был особо опасаться за собственную судьбу.

Но тут он просчитался.

К следствию привлекли Меркулова — его почти постоянного спутника и товарища с октября 1878. Меркулов стал предателем — добиться этого оказалось нетрудно: достаточно было доказать, что самого Меркулова выдал Фроленко; затем Меркулов выдавал и других — уже с лета 1881.

вернуться

983

М.Ф. Фроленко. Собрание сочинений, т. II, с. 176.

вернуться

984

Деятели СССР и революционного движения России, с. 271.

163
{"b":"129422","o":1}