Впрочем, может быть, в это стоит и поверить: уж больно странным оказался путь Млодецкого на эшафот. С.Г. Сватиков[911] рассказывает,[912] что Млодецкий, подозрительно шатавшийся возле Зимнего дворца, был задержан еще 6 января 1880 года и выслан в Слуцк. По дороге 28 января он сбежал и вернулся в столицу с револьвером, якобы украденным у жандармского офицера.

«Исполнительный Комитет», несомненно, несет моральную ответственность за покушение — как и Ишутин с товарищами в 1866 году: они не остановили преступника. Заметим притом, что какому-то Млодецкому спокойно удалось выйти на контакты с «Исполнительным Комитетом».

Что же касается покушения, то пробитые шуба и мундир — целиком на совести самого Лорис-Меликова; в публике поговаривали, что на нем была кольчуга, но, как мы понимаем, возможно она и не понадобилась!..

Покушение же создало Лорис-Меликову ореол героя и мученика в борьбе за идеи (как и Столыпину в 1906 году покушение на Аптекарском острове, искалечившее его детей) — очень невредный «довесок» к образу начинающего «диктатора»!

Характерно, что в эти же дни раздались и первые слова критики в адрес Лорис-Меликова — совершенно с другого фланга.

Катков, подумав и пережив впечатления в течение нескольких дней, не мог оставить без должного ответа призыв Лориса к «обществу»: «В обществе не установившемся и переживающем переходную пору, кроме злонамеренных людей бывает много малодушных и неразумных, людей, надменных личным знанием, фантазеров и пустословов. Будет ли помощь и действие таких людей полезны правительству»[913] — писалось в «Московских ведомостях» 19 февраля.

«Нет надобности обращаться к обществу за поддержкой и пособием. Оно само обратится к правительству на всякую добрую помощь и содействие, лишь бы только правительство должным образом дисциплинировало своих деятелей сверху донизу и искало себе опору в патриотическом духе и русском мнении»[914] — писалось там же 21 февраля — уже после покушения Млодецкого.

Еще через месяц, начиная с 20 марта 1880, Катков, вполне уже уяснив тенденцию, которой решил придерживаться «диктатор», развернул против него ожесточенную критику; сразу состоялось обсуждение вопроса о вынесении Каткову цензурного предупреждения[915] — такого не было с самого 1866 года!

Налицо оказалось два фронта недовольных: народовольцы и Катков. Никто ни тогда, ни позднее не понял, что это может оказаться и основой для весьма практического альянса.

Пока же народовольцам оказалось не до того, чтобы к критике Каткова присоединить свою собственную «критику».

Как раз в это время (на рубеже февраля-марта 1880) Лорис-Меликов продчинил себе III Отделение (Дрентельн был уволен в отставку) и развернул мощную результативную борьбу против террористов.

Началось с Киева, где еще накануне покушения Млодецкого несколько арестов произвел Судейкин, вероятно, по собственной инициативе. Затем события в Киеве покатились, как снежный ком.

21 февраля начались судебные процессы над несколькими пропагандистами, арестованными еще ранее. На одном судили 19-летнего еврея студента И.И. Розинского: у него при обыске обнаружили несколько прокламаций. На другом судили уже солидного 25-летнего православного М.П. Лозинского, участника сербско-турецкой войны. Этот был еще более виновен — распространял прокламации среди крестьян и солдат. Обоих приговорили к смертной казни.

Затем был задействован суперагент Судейкина, которого тот завербовал еще в апреле 1879. Это был полунищий портной еврей Л. Забрамский — отец семейства, положением которого даже не поинтересовались барствующие киевские революционеры.

В Киеве портных евреев было едва ли не больше, чем клиентов на их труд. После какого-то денежного конфликта с одним из заказчиков Забрамский и очутился ненадолго в тюрьме. Там он впервые познакомился с «политическими», о существовании которых ранее не подозревал — и они потрясли его воображение. Не случайно он, выходя на волю, согласился передать записку от кого-то из братьев Избицких, уже год сидевших в тюрьме. С этой запиской его и перехватила тюремная стража. Не имея никакого желания прочно засесть (не забудем о семействе, бывшем на его иждивении!), Забрамский безо всякой охоты согласился на сотрудничество (это отмечал сам Судейкин) — и был выпущен вместе с запиской.

Эта записка и стала ему паролем в новую революционную жизнь; с другой стороны, жалкое жалованье, назначенное полицией, оказалось не лишним подспорьем.

Постепенно Забрамский погружался в гущу конспиративных дел, скармливая полиции одновременно собственные фантазии в качестве доносов, но должен был их разбавлять и правдивыми деталями. Затем он вошел во вкус и добился от Судейкина финансирования настоящей портняжной — с помещением и вывеской (предел его прежних мечтаний!), которую обязался использовать в качестве революционной явки, контролируемой полицией. С декабря 1879 он стал посвящать в свою двойную деятельность и революционеров — чтобы совместно морочить голову полиции. Но грандиозные замыслы этого несчастного авантюриста катастрофически противоречили жестокой прозе жизни.

Когда в феврале и марте 188 °Cудейкин развернул репрессии, то результативно использовал информацию, полученную и непосредственно от Забрамского, и с помощью слежки за ним. М.Р. Попов и его товарищи не потрудились вычислить того, что далеко не многие провалы связаны с Забрамским.

4 марта один из революционеров, К.В. Поликарпов, пытался заколоть Забрамского кинжалом, но тот оказался в кольчуге под одеждой; Забрамскому, тем не менее, было нанесено 15 ран — в голову, шею, руки. Покушавшийся затем застрелился.[916]

6 марта в Киеве были казнены Розовский и Лозинский.

В разгар этих событий и произошел арест М.Р. Попова, подробности которого более чем красноречивы.

Ночь с 20 на 21 февраля Попов провел в мастерской у Забрамского, пытаясь в доверительной беседе уточнить характер связи хозяина с полицией. Забрамский юлил, но самого Попова предупредил, что тот выслежен и ему угрожает арест, если он не покинет Киев. Детали этого заявления показались Попову неправдоподобными. Тем не менее, он и так собирался уезжать, но должен был уладить ряд дел, которые и завершил к утру 22 февраля.

Попов отмечает, что после ухода от Забрамского за ним не было слежки: люди, с которыми он встречался в последующие сутки, в том числе тот, у кого он ночевал в следующую ночь, не подверглись арестам и преследованиям.

Утром 22 февраля у Попова произошли две знаменательные встречи, описанные им безо всяких подробностей — Попов считал, что это не имело никакого отношения к его аресту. Не ясно даже, встречался ли он с двумя ниже названными лицами вместе или порознь. В.А. Жебунев (участник одесского кружка, позднее член «Исполнительного Комитета» с лета 1881, вскоре тогда же арестован и выслан) передал Попову письмо от Перовской, а Фроленко, появившегося в Киеве проездом, Попов проводил в сторону вокзала (в тот момент Жебунева с ними, очевидно, не было), после чего был арестован жандармами на Крещатике.

Попов делится своими соображениями и наблюдениями: «Ясно, что меня только в этот день встретили жандармы, и, очевидно, получив от Судейкина распоряжение арестовать меня при первой встрече, они без разрешения Судейкина не решились арестовать вместе со мной и Фроленко, которого я проводил несколько по направлению к вокзалу /…/.

Мне думается, что Забрамский в моем аресте в этот день не оказал услуг жандармам, ибо он все это время среди них не показывался».[917]