Сам Тихомиров, расценивая собственную роль среди соратников, писал: «Крупнейшими людьми Комитета были:
Александр Михайлов, 2) я, 3) Желябов, 4) Зунделевич, 5) Оловенникова и 6) Перовская.
К сожалению, Оловенникова, — которая даже гораздо крупнее Перовской, была почти все время в Москве, и не могла пристально наблюдать комитетские отношения».[854]
Из названных лиц первый был арестован в ноябре 1880 года, третий — в феврале 1881, четвертый — в октябре 1880, шестая — в марте 1881. Уцелевшие Тихомиров и М.Н. Оловенникова-Ошанина остались во главе руководства, перенесшего деятельность в конце весны 1881 года в Москву, а годом позже — за границу. Кто составлял Распорядительную Комиссию с конца 1880 года и существовала ли она вообще — остается загадкой.
Тихомиров — очень внимательный, тонкий и ядовитый мемуарист. Очень по-разному пишет он о разных людях, и тон его нередко передает значительно больше, чем сообщаемые им сведения и мнения.
Об Александра Михайлове все у него в самых восторженных тонах. Почти то же о Зунделевиче. В обоих случаях можно предполагать, что Тихомирова, помимо прочего, восхищали и деловые ухватки обоих, недостаток которых он осознавал у себя.
Почти так же восхищенно пишет он о Марии Ошаниной — своей ближайшей соратнице в 1880-е годы. Чрезвычайно корректно и уважительно — о Желябове. Почти так же, но очень мало — о Фроленко, упирая на то, что знал его недостаточно. Довольно зло — о Перовской, что свидетельствует об уязвленном самолюбии отвергнутого влюбленного — и не более того.
Странным образом почти ничего не пишет о собственной жене, но и это можно понять: она ни в коем случае не относилась к разряду мыслителей, а тоже была человеком дела, а писать о ее делах, совершенных до их совместной «измены революции», было крайне неудобно после того.
Большинству же персонажей в его мемуарах достаются ядовитые характеристики, в некоторых случаях граничащие с издевательством. Достаточно уместно это выглядит по отношению к таким не слишком серьезным и симпатичным фигурам, как Лавров, Плеханов и Кравчинский, и очень некорректно — по отношению к Лопатину, Нечаеву и Сентянину. Похоже, что здесь он сгущает краски, пытаясь оправдать перед самим собой свои собственные грехи перед этими людьми.
Лопатина Тихомиров послал из-за границы в 1883 году в Россию на почти верный провал и обрек в итоге на 21 год тяжелейшего сидения в Шлиссельбурге. Нечаеву Тихомиров не помог бежать (об этом подробнее ниже) — и тот погиб. С Сентяниным, тоже погибшим в крепости, дело еще сложнее: никакой фактической вины по отношению к нему у Тихомирова вроде бы нет и быть не может — так в чем же дело?
Похоже, что к лету 1879 года Сентянин, сидевший в Трубецком бастионе, сумел определиться в причинах собственного провала и сигнализировал на волю о подозрениях в адрес Фроленко. Разбираться с этим пришлось Тихомирову, поскольку Михайлов продолжал скакать по всей России. Именно об августе 1879 сообщает Г.Ф. Чернявская-Бохановская: «В моей комнате происходили частые свидания Л. Тихомирова с Клеточниковым, приносившим из III Отделения ценные для революционеров сведения».[855]
Очевидно, подозрения Сентянина Тихомиров подверг остракизму в узком кругу ближайших доверенных лиц, а потом и в своих мемуарах старался подчеркивать комичность и несерьезность данного персонажа. С Фроленко же было решено ограничится полумерами: его исключили из руководящей тройки, но продолжали числить в следующем ряду наиболее доверенных лиц. Для этого в начале сентября 1879 была разыграна (в первый и в последний раз) комедия «тайного голосования» для выборов «нового» состава Распорядительной комиссии. Впредь ничего о подобных процедурах не сообщалось, а просто происходили формальные довыборы новых членов взамен выбывших.
О том, насколько «тайно» происходили выборы в этот раз, рассказывает Бух: «Я присутствовал на трех собраниях членов Исполнительного Комитета. На первом из них обсуждались текущие дела, на втором — программа Народной Воли /…/ и, наконец, третье было созвано для избрания распорядительной комиссии. В своей избирательной записке я поместил: Михайлова, Тихомирова и Морозова. Ко мне подошел Тихомиров и сказал: «Зачем вы пишете Морозова, с ним нам будет трудно работать, он внесет разлад». — «Но будет служить вам хорошим дополнением», ответил я. Особенно старательно к делу избрания отнесся Грачевский, только что бежавший из ссылки и избранный в члены И[сполнительного] К[омитета]. /…/ В записке его оказалось: Тихомиров, Михайлов и… я. Это вызвало смех. Грачевский оправдывался: «Я руководился теми отзывами, которые слышал здесь же. Я не знал, что Бух работает в типографии».»[856]
В результате в Распорядительной комиссии оказались Михайлов, Тихомиров и Квятковский, но не Фроленко.
Едва ли это могло обрадовать последнего. Характерно, что Фроленко очень бережно относился к Александру Михайлову и Тихомирову, прекрасно, по-видимому, понимая, что без них никакой «Исполком» существовать просто не может. Как Фроленко разобрался затем с Квятковским — мы еще увидим.
Гольденберг же, вопреки оговорам Фроленко, сделанным в Липецке, вновь получил ответственные задания.
В сентябре развернулись решительные действия. После рекогносцировочных поездок разных лиц, продолжавшихся всю вторую половину лета, решено было организовать в трех местах взрыв поезда, которым должен был царь возвращаться в столицу из Крыма.
Предусмотрены были различные варианты маршрута, и нападение планировалось под Одессой, под Александровском (ныне — Запорожье) и под Москвой. Рассматривался вариант западни и на Варшавской железной дороге, куда ездил Баранников, но, во-первых, это был наименее вероятный вариант; во-вторых, сил и средств еще и для четвертой группы было недостаточно.
Руководителем в Одессу выехал Фроленко, в Александровск — Желябов, в Москву — Михайлов. В московском подкопе участвовал и Гольденберг; кроме того, он и Желябов организовали в Харькове промежуточный склад взрывчатых устройств и динамита, откуда, в частности, Лебедева перебросила его в Одессу.
В конторе, в Петербурге, оставались Тихомиров, Квятковский, Зунделевич и Ошанина.
Предполагалось оставить и Фигнер, но она расплакалась и упросила послать ее «на дело». Ее отпустили в Одессу. В московскую группу вошла и Перовская. Совместно с Л.Н. Гартманом с подложными документами на имя Сухоруковых они изображали супружескую пару, поселившуюся на окраине Москвы у путей неподалеку от Курского вокзала.
Все три попытки покушения сопровождались случайностями, весьма маловероятными сами по себе, а в совместном сочетании превращающими события осени 1879 в полную фантастику.
Начнем с Одессы.
Прибывшая в Одессу Вера Фигнер лихо решила все исходные проблемы: «Для устройства взрыва под полотном железной дороги нужно было иметь постоянный близкий доступ к нему, и мы тщетно придумывали способы для этого. Однако, мне удалось устроить это, достав для М. Фроленко место сторожа на 11-й версте от Одессы близ Гнилякова. В железнодорожной будке он поселился вместе с Т. Лебедевой, которая при проезде поездов с флагом заменяла его. Случаю было угодно, что для получения этого места я обратилась ни более, ни менее, как к зятю одесского генерал-губернатора, страшного Тотлебена — Унгерн-фон-Штернбергу. Под видом домовладелицы г. Одессы я явилась к нему на гауптвахту, где он отбывал наказание за серьезную железнодорожную катастрофу. Я сказала ему, что жена моего дворника страдает туберкулезом и, чтоб дать ей возможность жить вне города, я прошу устроить ее мужа где-нибудь на станции железной дороги; Штернберг дал мне записку к начальнику станции в Одессе. Тот, прочитав записку, без всяких расспросов сказал: пришлите «вашего человека». Так просто и легко устроилось это дело, очень затруднявшее нас.
