Процитируем собственный текст из другой книги: «можно быть монархистом, а можно таковым не быть; можно быть против конкретного царя, а можно быть за, но в любом случае более значимого преступления в самодержавной России, чем цареубийство, не было и быть не могло! Люди, которые на такое решались /…/, брали на себя как бы сверхчеловеческую задачу, ставящую их самих выше всех и всяческих моральных принципов. Такие люди приобретали значительное моральное превосходство над всеми прочими (пусть это было превосходство с заведомо отрицательным знаком!), и могли решаться на поступки, совершенно немыслимые при любом ином раскладе — так действительно происходило с некоторыми террористами второй половины XIX века /…/.

/…/ что такое /…/ для тех, кто всерьез берется играть царской головой, /…/ их жизни для них самих!».[831]

В такое состояние был приведен Соловьев вопреки его воле. Теперь же подобное должны были испытывать все участники Липецкого и Воронежского съезда и все их единомышленники, санкционировавшие цареубийство и ощутившие к этому причастность.

Возникает лишь вопрос о том, насколько эту иллюзию разделял сам Тихомиров, так великолепно ее разъяснявший через десяток лет, а в 1879 году сделавший более остальных для того, чтобы внедрить эту идею в сознание соратников, менее способных к абстрактным рассуждениям? Или изначально он предполагал обратить все силы, слитые как один человек, на достижение каких-то иных целей? А провозглашенное цареубийство — только средство их объединить в нерассуждающем порыве?

Детали организованных террористических актов дают ответы на эти вопросы.

Интереснейший момент связан с выступлением Андрея Желябова. Об этом рассказывает Вера Фигнер:

«Ввиду интереса, который вызывает личность Желябова, /…/ не лишне упомянуть о вопросе, который он задал на съезде, когда речь зашла о введении в программу аграрного террора. «На кого думает опираться революция, — спрашивал он, — на народ или на либеральную буржуазию, которая сочувствует ниспровержению абсолютизма и водворению политической свободы?» «Если первое, то уместен и фабричный, и аграрный террор», — говорил он; «если ж мы хотим искать опоры среди промышленников, земцев и деятелей городского самоуправления, то подобная политика оттолкнет от нас этих естественных союзников». И он указал, что в Черниговской и Таврической губерниях, в Киеве и Одессе есть деятели, которые в видах общности политических целей ищут сношений с революционной партией. Так, Осинский, тогда уже казненный, имел в Киеве довольно обширные связи с либеральными кругами, и было заметно, что он сам уклоняется от социализма к программе чисто политической. А в Одессе в то время в городской думе существовала большая группа интеллигентов, которая устраивала собрания и обсуждала ни более, ни менее, как проекты конституции. «Парижская комунна», — называл эту думу Панютин, правая рука генерал-губернатора Тотлебена, и летом того же 1879 г. не преминул разгромить этих преждевременных конституционалистов, отправив лидеров в отдаленные места Сибири.

На вопрос Желябова последовал единодушный ответ, что мы будем опираться на народные массы и сообразно с этим строить свою программу, теоретическую и практическую».[832]

Ее дополняет Михаил Попов: «уже после Воронежского съезда, когда пред партией «Земля и Воля» стоял вопрос, как быть с либералами, — и когда Желябов, в то время стоявший за чисто политическую программу, предлагал совершенно прекратить писать в органе «Земля и Воля» об аграрном вопросе, дабы не отпугивать либералов, которые относятся к партии «Земля и Воля» с недоверием и считают представителей организации «Земля и Воля» волками в овечьей шкуре, Баранников был против этого и предлагал мистифицировать либералов изданием особого листка от Исполнительного Комитета, программа которого должна была быть только политической, продолжая издание газеты «Земля и Воля» по той же программе».[833]

Это очень принципиальный момент.

С одной стороны, террористы и их ближайшие товарищи оставались социалистами, т. е., прежде всего — противниками капитализма, причем доводящими свои лозунги до логического предела. Аграрный террор и фабричный террор — это соответственно террор против помещиков (а возможно — и кулаков!) и против капиталистов. Террор — это не иносказание, а совершенно конкретная вещь: они призывали убивать помещиков и капиталистов. Опять же теоретически в этом ничего противоестественного не было: в 1917 и 1918 годах их единомышленники так и поступали — притом в массовых масштабах, а еще в течение двадцати лет после того (формально вплоть до Конституции 1936 года, а фактически и позднее) принадлежность по происхождению к помещикам и капиталистам (а потом и к кулакам) гарантировала те или иные репрессивные или дискриминационные меры против каждого индивида — кроме членов коммунистической партии (которые уже по другим мотивам могли оказаться «врагами народа») и особо ценных специалистов (тоже, конечно, ни от чего не гарантированных).

Однако в конкретной ситуации 1879 года призыв к аграрному и фабричному террору был явной утопией: никто ему следовать не собирался, хотя единичные конфликты на социальной почве могли приводить к подобным эксцессам — но даже и единичных примеров история практически не сохранила (в отличие от дореформенных времен). Следовательно, это было просто фантазией и свидетельством незрелости тогдашних революционеров — на что справедливо позднее указывал Тихомиров.

В то же время чисто практически Желябов был вполне прав: либералы (т. е. в основном те же помещики) оставались естественными союзниками революционеров, которых не следовало отталкивать. Даже Баранников это понимал, а Морозов выражался совершенно четко: «Либералы же нам были по временам очень нужны. Так, у известного историка литературы [В.Р.] Зотова я держал на сохранении устав «Земли и воли» и все необходимые документы. На имя своего теперешнего хозяина [квартиры] — [Е.В.] Корша я устроил текущий счет в банке для наших расходов. Другие «либералы» доставляли нам ценные сведения о действиях высшей администрации, на адрес третьих получались наши письма, у четвертых происходили различные конспиративные собрания. Все они сочувствовали исключительно политической (а не социальной) части нашей деятельности и были готовы помогать нам лишь постольку, поскольку мы способствовали расшатыванию абсолютизма в России».[834]

Но ведь как раз расшатывать абсолютизм и не следовало! Социалисты и этого поколения ничуть не хуже Ишутина и его современников понимали, что падение самодержавия и приход буржуазных свобод — самая что ни на есть кратчайшая дорога к торжеству капитализма — как, согласимся, и подтверждает весь мировой опыт последних трех веков!

«В Петербурге в 1868–1869 гг. на собраниях некоторых «радикальных» студенческих кружков ставился даже на баллотировку вопрос: что предпочтительнее — самодержавие и демократическое правительство (sic!) или республика при буржуазном правительстве? Значительным большинством голосов вопрос решался обыкновенно в пользу первого…»[835]

Но ведь с тех пор ничто на свете в столь общем плане практически не переменилось. Тот же Морозов цитирует Клеменца, с которым (и с Тихомировым и Плехановым) он еще недавно редактировал «Землю и Волю». Клеменц заявлял: «В основе всего должно лежать крестьянство и его общинные инстинкты! Капитализм в России прививается правительством насильно и не имеет никакого будущего, буржуазная республика нам не нужна! Она для нас хуже самодержавия, потому что умнее!»[836]