Генерал Э.И. Тотлебен, прибывший под Плевну в октябре 1877 (в апреле 1878 он сменил Николая Николаевича Старшего на посту главнокомандующего на Балканах), сразу скептически оценил и происшедшее, и происходившее: «Мы вовлечены в войну мечтаниями наших панславистов и интригами англичан. Освобождение христиан из-под ига ислама — химера. Болгары живут здесь зажиточнее и счастливее, чем русские крестьяне; их задушевное желание, чтобы их освободители по возможности скорее покинули страну. Они платят турецкому правительству незначительную подать, несоразмерную с их доходами, и совершенно освобождены от воинской повинности. Турки вовсе не так дурны, как об этом умышленно прокричали; они народ честный, умеренный и трудолюбивый».[684]
Здесь, конечно, несколько идеализируется отношение турок к славянам; ближе к истине, скорее, следующая оценка: «Все, кому приходится близко знакомиться с турками, выносят обыкновенно убеждение, что мнение о фанатизме турок сильно преувеличено; турок-суннит не фанатичен и в этом отношении его никак нельзя сравнить с персом-шиитом, который христиан, евреев и даже мусульман, не принадлежащих к его шиитскому толку, считает нечистыми. Турок же, по существу, веротерпим и вовсе не склонен к религиозным преследованиям христиан. Но наряду с этим, однако, следуя учению Корана, он всегда ставит себя, правоверного мусульманина, выше христианина и относится к нему как милостивый победитель к побежденному. Пока христиане выполняли все обязанности верноподданных султана /…/, турки даже старого режима относились к ним снисходительно, мягко и без особых притеснений; но как только какая-либо из христианских народностей, как армяне или балканские славяне, проявляла стремление добиться самостоятельности или равенства с мусульманами, турецкое правительство не останавливалось перед самой жестокой расправой /…/».[685]
Но после 1878 года отношения России с Болгарией действительно стремительно разрушались: победители повели себя так, что невольно заставляли забывать о прежних угнетателях — ныне почти ничем не угрожавших.
Так или иначе, но в отчете о конгрессе Горчаков признавался: «Берлинский конгресс есть самая черная страница в моей служебной карьере»; приписка Александра II: «В моей тоже».[686]
Последствия войны были для российского правительства самыми плачевными.
Ярая панславистская пропаганда, предшествовавшая войне, вполне имела успех. Сочувствие сначала балканским повстанцам, а потом и собственной героической армии сплотило вокруг правительства вечно оппозиционную общественность — это был воплощенный идеал, к которому позже так безуспешно стремился В.К. Плеве.
Совсем не удивительно, что хроника революционных событий с кануна войны и до ее завершения в январе 1878 года чрезвычайно бедна событиями и фактами: патриотические настроения захватили даже таких будущих цареубийц, как Желябова, Перовскую и Анну Корба — последние самоотверженно работали в лазаретах, Анна Корба — в прифронтовом.
Но тем сильнее оказалось и последующее разочарование: православный крест на Айя-Софии так и остался невоплощенной мечтой, а ворота из Черного моря в Океан по-прежнему запирала еще более враждебная и не разгромленная до конца Турция.
Спустя год идеологи бескорыстной освободительной войны, упоминавшейся Половцовым, писали уже в таком стиле:
Н.Я. Данилевский: «Видно, путь к Босфору и Дарданеллам идет через Дели и Калькутту»;
И.С. Аксаков: Россия еще не достигла своих естественных границ на юге: Черное море должно стать «русским», а для овладения им и Проливами следует захватить Среднюю Азию, что заставит Англию «стать податливее к нашим законным правам и требованиям на Черном море и Балканах».[687]
Не меньшие претензии были и к собственному правительству.
Общественность, возмущенная невозможностью возрадоваться установлению российской гегемонии в славянских землях и на черноморских проливах, требовала компенсации лично себе, а именно — приглашения народных избранников к управлению государством. Вот тут у нее появилось вдруг пристрастие к законам логики: почему возможна конституция в Болгарии, формально остававшейся еще в вассальной зависимости у турецкого султана, и невозможна конституция в России, освободившей болгар от иноземного рабства?
Вразумительного ответа, естественно, не было и быть не могло.
На суде в Киеве уже в июле 1880 года один из обвиняемых революционеров, И.К. Иванов, сам никогда не бывавший на Балканах, высказался таким образом: «абсолютистское правительство у себя дома — берет на себя задачу сделать свободными от такого же абсолютизма балканских славян. /…/ Воображаю себе, /…/ если бы Россия довела до конца дело освобождения славян и могла предписать независимо ни от кого свои желания побежденному, — несомненно, конечно, султан проиграл бы, но выиграли бы освобожденные славяне и не попали бы из огня в полымя — это вопрос».[688]
Иванов был прав — разгуляться на Балканах русским властям не дали. А вот что бы происходило, если бы дали, то на этот счет имеется масса примеров из далекого будущего. Например, украинские газеты в Галиции, свободно выходившие при австро-венгерских властях, агитировали притом за присоединение к России, а осенью 1914 года приветствовали приход освободителей. Но их тут же закрыли: царские власти не намерены были терпеть пророссийскую пропаганду на украинском языке!
О том же, что происходило, начиная с 1945 года, лучше и не упоминать, хотя, говорят, это была не Россия, а Советский Союз, но за границей (темные люди!) как-то в этом слабо разбираются.
Начавшаяся же в январе 1878 вспышка террора нашла затем очевидное сочувствие у оскорбленной общественности: «позорное поведение России на Берлинском конгрессе рисовало правительство не только малодушным, но и бессильным. Все это подымало дух врагов его. /…/ Как только арестовывался кто-нибудь по политическому делу, сейчас являлись сердобольные, сочувствующие барыни и барышни, стараясь добиться свидания с заключенными, называясь иногда родными или, еще проще, невестами, носили арестованному книги, пищу, деньги, белье и т. п.»[689] — писал Тихомиров.
Это было не совсем то, о чем мечтал, как рассказывалось выше, Карл Маркс: в случае военного поражения от Турции в России точно бы случилась настоящая революция. Но и теперь дипломатические унижения привели совсем не к тому, на что рассчитывал царь, начиная войну.
Еще в мае 1878, когда Мышкин оставался в Петропавловской крепости, Лев Тихомиров получил задание от столичных соратников: «Его особенно хотели освободить остатки чайковцев (специально Софья Перовская), а потом к ним пристали в этих целях кое-кто из землевольцев. Мне поручили съездить в Харьков, вступить в переговоры об этом с тамошними террористами. Дело в том, что осужденных должны были везти через харьковский острог в каторжную тюрьму /…/. На этом-то провозе и можно было отбить арестантов.
Таким-то образом я и познакомился с южными террористами.
Они оказались милейшими и симпатичнейшими людьми. /…/ я виделся и говорил именно с двумя братьями Ивичевичами и Сентяниным».[690]
Иван и Игнат Ивичевичи и Александр Сентянин были соратниками Осинского по «Исполкому»-призраку; Сентянин числился его секретарем.
«Ивичевичи производили очаровательное впечатление. Не приходило даже в голову думать об их уме. Конечно, ум самый первый встречный, знания — тоже, студенческие. Но с них этого и незачем было спрашивать, потому что они и не претендовали на это. Они производили впечатление только что выпущенных на войну кадетов. Они знали, что война объявлена, и не пускались в глубину политики — рады были подраться. Молоденькие, жизнерадостные, они и не думали, что есть смерть, да, конечно, каждую минуту готовы были отдать жизнь за копейку. И, — не нужно громких слов: не за Россию, не за народ, не за свободу они готовы были отдать жизнь. А за всякую удальскую авантюру. За Россию же, за народ, за свободу тем, конечно, приятнее отдать жизнь, или, точнее, рискнуть жизнью, потому что эти удальцы и авантюристы никогда не представляют себе, что взаправду будут убиты. Жизнь и удаль слишком сильно кипит в них. К правительству, жандармам, шпионам эти люди, как, впрочем, и вообще революционеры, относились так же, как на войне относятся к неприятелю. Личность человека стирается в неприятеле. Люди более зрелые духовно не способны к этому. Я видел других, — и далеко не особенно тонкие натуры, — которые лично совершили политические убийства: это их мучило долго. Образ убитой жертвы, хотя бы это был действительный «шпион», преследовал их и не давал спать. Они становились мрачны. Ничего подобного у Ивичевича. Он[691]/…/ убил Никонова, и ни искры сожаления или тяжести на совести! Он о нем думал так же мало, как казак, подстреливший черкеса»[692] — о последнем Тихомиров судил со знанием дела — ведь он был уроженцем Кавказа.
