Перила доходили мне до пояса; я перегнулся через них, чувствуя под руками холодный чугун. У входа на мост висел газовый фонарь, и мне хорошо видны были круги от дождя на воде. Слева я различал смутные очертания уорлийского леса; справа деревья скрывали будку для оркестра и теннисные корты. Я стоял один и глядел на реку — лишь деревья окружали меня, и вдруг по какой-то прихоти света вода из черной превратилась в серебристую. Река текла, текла между деревьев, текла из города, текла туда, куда текут все реки, — текла вдаль. Поднялся ветер; до меня донесся запах реки, противный собачий запах — словно огромный дог вдруг вынырнул из темноты.

Я поставил ногу на чугунную решетку под перилами. Порыв ветра приподнял с моей головы шляпу — я удержал ее, машинально схватившись за поля, повернулся спиной к реке и зашагал обратно — к Рыночной улице. Вода снова стала черной, и я уже был не один; на секунду я остановился перед «Большим западным отелем», потом зашагал дальше — к церкви святого Альфреда.

Когда я подходил к ней, часы пробили десять. Я оглянулся и, посмотрев в направлении «Большого западного», подумал о тех радостях, которые мог бы там получить за несколько монет; правда, это было не то, чего мне бы хотелось, но все лучше, чем идти домой. Вино не прельщало меня, — прельщала возможность побыть среди людей — и молчать. Я мог бы полчаса наслаждаться одиночеством, которого искал, я мог бы полчаса быть если не счастлив, то спокоен.

Нет, этого недостаточно, решил я. И свернул на улицу Кармелитов. Когда я подошел к двери и уже хотел было нажать кнопку звонка, во мне заговорила совесть. На улице Кармелитов стояли красные кирпичные домики с верандами, построенные еще в ту пору, когда весь местный камень был уже выработан; это была тихая, почтенная улица, — улица, где жили пенсионеры и где окна были затянуты занавесками, которые раздвигали лишь настолько, чтобы увидеть, но не быть увиденными.

В Уорли вообще не принято, чтобы женатый мужчина посещал в десять часов вчера молодую женщину; тем более это не принято здесь, на этой улице. Нора едва ли обрадуется при виде меня. И все же я нажал кнопку звонка.

Дверь со скрипом отворилась. Нора в изумлении смотрела на меня.

— Джо! Какая нелегкая…

— Вы могли бы пригласить меня зайти, — сказал я.

Она приложила палец к губам и жестом предложила следовать за ней. В холле не было света, лишь тусклая лампочка горела на лестнице; пахло сыростью с камфорой, и вещей по сравнению с моим домом было такое множество, что, казалось, нечем дышать.

Нора легко взбежала по лестнице; достигнув верхней площадки, она на секунду остановилась и подождала меня. Затем снова приложила палец к губам и чуть ли не втолкнула меня в комнату.

Тяжело дыша, я опустился на ближайший стул. Нора закрыла дверь и, нахмурившись, подошла ко мне.

— Боже мой! — воскликнула она. — В каком вы ужасном состоянии!

— Хуже не придумаешь.

Она дотронулась до моего пальто.

— Да вы насквозь промокли. Снимайте его скорее. Вы испортите мой роскошный турецкий ковер.

Она опустилась на колени возле газового камина. Пока она зажигала газ, я снова обратил внимание на то, какая сильная у нее спина и какие широкие бедра — серая клетчатая юбка не скрывала, а, наоборот, подчеркивала их. И я подумал, что нагая она, наверно, привлекательнее, чем одетая, а это не о многих женщинах можно сказать.

— Я гулял, — сказал я.

Она взяла у меня макинтош, встряхнула его у двери и повесила на стул у огня.

— Это я вижу. Снимайте туфли.

— Да они совсем сухие, — возразил я, охваченный внезапной паникой.

— Снимайте, снимайте. — Она протянула руку. — Мокрые, хоть выжимай. Вы просто с ума сошли!

— Да, — признался я. — Мне не следовало приходить сюда в такой час.

Она взяла у меня туфли и принялась набивать их газетой.

— Вам вообще не следовало сюда приходить, — сказала она. — И уж во всяком случае не следовало приходить без приглашения.

— Я звонил вам вчера, но к телефону никто не подошел, — сказал я.

— Я же говорила вам, что буду дома поздно. А почему вы не позвонили мне сегодня?

— Ну и что бы это дало? — спросил я.

— Как что? Да посмотрите вы на меня бога ради.

— Посмотрю, но не сию минуту, — сказал я. — Сейчас мне ни о чем не хочется говорить.

— Право, вы самый, странный человек, какого я когда-либо видела. Врываетесь в дом в десять часов вечера, мокрый до нитки, а потом не хотите ни о чем говорить и смотрите не на хозяйку, а куда-то ей под ложечку. Вы что, не в состоянии взглянуть мне в лицо?

Я встал, подошел к окну и слегка раздвинул занавески: на улице по-прежнему шел дождь и не было ни души. Над крышами домов высился шпиль церкви святого Альфреда. Я никогда не видел его в таком ракурсе и даже не сразу узнал. Впрочем, и сама улица казалась отсюда какой-то другой: красный кирпич выглядел менее ярким, а дома выстроились по ровной линеечке, словно для того, чтобы радовать глаз, а не из соображений места.

Я вернулся к своему креслу. Давно я не был в такой комнате, давно не ступал по темным сосновым доскам, на которых лежал лишь тонкий половичок.

Вся мебель была темная, массивная: двустворчатый гардероб, высокий комод, чуть не до потолка, стол, занимавший добрую четверть пространства, два кресла и софа, обитая залоснившейся, некогда черной кожей. Словом, комната производила гнетущее, уродливое впечатление, но именно здесь мне хотелось сейчас быть.

— Все осмотрели? — спросила Нора. — Здесь есть еще ванная комната, спальня и кухня. Не забудьте и туда заглянуть.

Я поднял голову.

— Послушайте, дайте мне просто посидеть. Я не хочу говорить.

Она подошла ко мне и втянула ноздрями воздух.

— От вас попахивает спиртным, но вы не пьяны. В чем же дело? Что-нибудь случилось?

— Я потом все объясню, — сказал я.

— Хотите выпить?

Я пожал плечами.

— Ну, если вы не хотите, то я хочу. Побудьте здесь — нет, пойдемте со мной. — Она взглянула на мои ноги. — Откройте гардероб, там внизу, в красной коробке, лежат домашние туфли. Они вам, наверно, подойдут.

В кухоньке было чисто, но места хватило только на одного — водогрей, большой кухонный стол и мойка не давали повернуться. Я обнял Нору за талию. Она вздохнула и придвинулась было ко мне, но тут же сбросила мою руку.

— Я разобью рюмки.

Она снова вздохнула. Я почувствовал, что она вдруг напряглась, как струна, и в упор посмотрел на нее. Она покраснела.

Я взял у нее из рук поднос и следом за ней прошел в гостиную. Наблюдая за тем, как она разливает вино, я внезапно понял, что проблема решена. Решена потому, что я не джентльмен, потому, что меня не станет мучить совесть, если я скомпрометирую Нору.

Она взяла сигарету, и я зажег спичку.

— Спасибо, — сказала она. И протянула мне стакан с виски. — Добавить воды?

Я покачал головой.

— Я, пожалуй, тоже предпочитаю так.

Она опустилась в кресло, стоявшее напротив меня.

— Я люблю вас, — сказал я.

Она глотнула виски.

— Я рада, что вы наконец заговорили, — сказала она.

Я пересел на софу.

— Пойдите сюда.

— Нет. Ведь вам скоро уходить.

— Мне здесь нравится. Все здесь по мне. Разве не так? — Я встал. — Почему вы не хотите, чтобы я подошел к вам ближе?

— У меня никогда не возникало такого желания. Вы мне не нравитесь. Если б вы не были так самонадеянны, вы бы это поняли.

— Почему же вы все-таки впустили меня?

— Потому что мне стало вас жаль. Потому что у вас на лице написано, какую вы получили взбучку. — Она подошла к комоду в другом углу комнаты и, достав полотенце, бросила его мне. — Носки у вас тоже промокли, советник Лэмптон. Я ведь сказала вам, где лежат домашние туфли.

Я распахнул створки гардероба. Домашние туфли были новые, из голубой кожи.

— Они слишком шикарные, — сказал я.

— Я собиралась подарить их отцу. А теперь придется подарить их вам, не так ли?

— Пусть они лежат здесь для меня.