В этом письме нет обращения по имени и подписи тоже нет. Из осторожности оно написано чужой рукой. Фотографию Нины и это единственное письмо от нее мне удалось пронести через все проверки. Я долго искал место, где бы можно было прятать фотографию и письмо, пока мне вдруг не пришло в голову — приклеить к карманному зеркальцу с задней стороны! Фотографию, правда, пришлось немного подрезать с краю, а листок сложить вчетверо, но с помощью кусочка картона и изоляционной ленты все получилось. И уж как там ни будет дальше, а по своей воле я с этим моим сокровищем не расстанусь! Ах, моя Нина, если бы я мог сейчас обнять тебя, если бы мог доказать, что принадлежу тебе, что я твой душой и телом. А я крепко застрял здесь в лагере, в плену, из которого легко не выберешься!

Проходит обещанное шестое марта, но освобождаемые все еще в лагере. Все одеты в новое, и на работу их уже не посылают. И никого к списку не добавили, так и осталось — 250 человек. А заводские бригады пополнили, расформировав команду дорожных рабочих и путевых. Все последние дни я только этим и был занят в конторе — распределял товарищей по цехам и бригадам. Но теперь наконец-то могу отправиться на завод по делам и — увидеть и обнять мою Нину. Я весь в нетерпении.

Поезд прибыл! Охотнее всего я бы сразу помчался на электростанцию в энергодиспетчерскую, но нельзя, надо поостеречься.

Наконец пришел туда, подал условный знак камешком, а дверь не открывается. Я подождал немного, еще пошумел — никакого результата. Войти туда как ни в чем не бывало? Нет, нельзя, увидев друг друга, мы можем забыть про осторожность, а если там посторонние? И я пошел в механический цех, в кузницу, надеясь застать там Людмилу; может быть, она знает, где мне искать Нину. Людмилы на месте нет, спросить некого. Остается медпункт, Александра. И ведь зайти туда можно, не вызывая подозрений.

Аля сидит за своим столом. Поздоровалась со мной как со старым другом и сказала, что Нина будет завтра, в утренней смене. Слава Богу, все в порядке! Я ведь так долго не приезжал на завод, и Нина могла решить, что и меня отправляют домой, что мы даже повидаться не сможем. Но нет, вот я снова здесь, и Аля постарается уведомить Нину!

Я успокоился и отправился по делам. Куда сначала? Конечно, в мартеновский цех. В цеху повидался с бригадирами по ремонту, у них с «пополнением» из наших пленных все хорошо, товарищи довольны, что работают теперь в помещении, а не снаружи на холоде. Секретарь начальника Лидия была на месте и сразу же сказала, что Ивана Федоровича нет, он в отпуске, и надолго — поехал к жене, куда-то на восток, чуть ли не на китайскую границу. А заместителя сейчас тоже нет на месте.

И Лидия стала рассказывать, как хотел Иван иметь сына, а его жена взяла и уехала с другим. Иван очень переживал развод, жениться на другой не хочет, но с тех пор как я здесь появился, что-то в нем изменилось. Он не раз, что называется, душу раскрывал перед Лидией, особенно после выпитого, и сказал однажды: «Вот гляди, настанет время, и я уговорю Витьку остаться у нас».

Я в смятении от ее слов. Да ведь я мог бы тогда жить вместе с Ниной, это же просто фантастика! Стоп, ну что это я плету? Дома у меня родители, брат, мои друзья, родственники… А здесь Нина и Иван вместо отца? Химера это, вот что. Но как прекрасно помечтать об этом — быть с Ниной навсегда! Интересно, а Нина думает так же? Завтра спрошу ее…

А Лидия не мешает мне предаваться мечтам, она налила чай и пошла за печеньем. Ей, пожалуй, все пятьдесят, она, наверное, замужем. И я спросил ее. И она ответила, что у нее два сына, оба служат в армии. А муж погиб на войне, в самом начале, еще в сорок первом.

«И вот мне приходится здесь работать, — сказала Лидия. — Пенсия маленькая, ее не хватает». Не понимаю, как это возможно. Ведь вдова полковника должна получать такую пенсию, чтобы ей не нужно было еще и работать. «Ах, Витька, — вздохнула она, — у нас только большие шишки набивают карманы. Мой муж ведь не был Героем Советского Союза, если бы это — вот тогда я бы получила большую пенсию и такие льготы, о которых простые люди могут только мечтать. И я рада, что работаю здесь у Ивана. Он хоть и нагрубит иногда, но сердце у него доброе. И как сердечно он относится к тебе, Витька!»

Что мне на это сказать? Могу только снова и снова удивляться, что все это происходит в советском плену. И начинаю верить, что это было бы невозможно, не будь на то воля Божия, что мне воздается за перенесенные мучения и горе первых двух лет плена. А Лидия смотрит на меня вопросительно, а я не могу иначе, я должен объяснить ей, как изумляет меня забота Ивана Федоровича и как я ему благодарен. Можно ли рассказать ей про карцер в Киеве? Поверит ли она, захочет ли вообще знать о таком?

И я стал ей рассказывать про ночные допросы, про побои до потери сознания и как я очнулся на койке в лагерном лазарете. Оказывается, Лидия все понимает. Она очень хорошо знает про НКВД — ее брата отправили в лагерь, и жена его до сих пор не знает, где ее муж и за что его посадили…

Лидия наливает мне еще стакан чаю, ее печенье такое вкусное. Но мне пора. Я ее сердечно поблагодарил, за угощенье и за добрые слова. А она взяла мою руку в свои, попрощалась и сказала: «Храни тебя Бог…»

Обедал я с товарищами в мартеновском цеху, съел только суп, а хлеб сунул в карман. В 16 часов будет первый поезд с завода в лагерь, но до этого еще почти три часа. И я отправился на электростанцию, на погрузку угля. Туда попали теперь многие наши пленные из других бригад. И сразу встретил Михаила Михайловича. Он, оказывается, и не знал, что ему прислали новых рабочих, удивлялся, почему несколько дней на разгрузке и на угольном складе бьшо так мало военнопленных из лагеря. Я объяснил, что двести с лишним человек уехали домой и вместо них теперь у него работают другие. Его это устраивает, и он поспешил дальше по своим делам.

А я пошел туда, где эта бригада работает, нашел бригадира. Он тоже на угольном складе новичок, до этого был бригадиром путевых рабочих. Делать мне нечего, в бригаде все в порядке, и с Сашей, заместителем Михаила Михайловича, наш бригадир Фриц сразу поладил. В путейской бригаде его люди привыкли таскать тяжести, однако нормы всегда выполняли. А там гораздо тяжелее, чем грузить уголь, считает Фриц, и не раз случались травмы. Мы еще побеседовали с ним, а когда смена окончилась, вместе пошли на станцию. И в самый раз поспели к четырехчасовому поезду.

Вернувшись в лагерь, в нашей спальной комнате никого не застал и пошел посмотреть в «артистическую». Все наши — там, и едва я открыл дверь, как меня стали хором поздравлять, желать многих счастливых лет и все такое. Вот тебе на, я же так торопился сегодня утром, надеясь увидеть на заводе Нину, что совсем забыл про день рождения!

Макс Шик первым подошел ко мне, чтобы поздравить, обнял меня и сказал, немного даже взволнованно: «Вот, мой мальчик, ты и совершеннолетний!» И вручил мне подписанное всеми поздравление — это наш «художник сцены» Жорж Вайн нарисовал меня в женской роли на плотном листе и написал там шуточное стихотворение, посвященное мне. Что, мол, как хорошо стать взрослым, что мне, театральной «диве», все желают новых успехов и чтобы я поправлялся и поскорее вернулся домой.

Макс устроил так, что мы смогли поужинать вместе. Была и бутылочка водки, и все выпили за мое здоровье. Рюмок у нас, к сожалению, нет, и свой глоток каждый пьет из своей жестяной кружки, из которой обычно пьет чай. Мы болтаем, и я прекрасно чувствую себя с товарищами, тем более что теперь уже никто не скажет мне, что чего-то мне, мальчишке, нельзя. Я знаю, многие у нас считают, что я ничего не делаю, не посоветовавшись с Максом, и что он очень серьезно относится к своей роли «заместителя отца». А я за это только благодарен Максу и уверен, что и теперь между нами ничего не изменится. И знаю, что Макс считает так же.

А сейчас он рад бы побыть с нами еще, но ему сегодня — в ночную смену. Именно в ночной смене он выполняет большую часть «приватных» заказов своего шефа и других начальников. И Людмила, конечно, рада ему, как бывает рада Нина, когда я к ней прихожу.