Однажды я пришел домой: портфель стоял на столе, мать нашла его в изгороди и желала выслушать мои объяснения. Мы поругались. Она ничего от меня не добилась. После этого я приходил домой только в случае острой необходимости. Приходил по ночам, спал пару часов, съедал что-нибудь из холодильника и уходил до того, как вставала мать. Если я оставлял одежду, то в другой раз находил ее выстиранной и аккуратно сложенной. Стояло лето, я спал в парках; было тепло, я наслаждался ночлегом с видом на звезды. Я все реже приходил домой. Если хотел есть, а денег не было, брал что-нибудь с полки в супермаркете. В то лето я съел много малиновых рулетов.

Однажды вечером случилось нечто неожиданное, кое-что, заставившее меня призадуматься: а может быть, не все так хорошо. Может быть.

Я уже недели две проходил в одной и той же одежде, пошел дождь, и я решил поехать домой, пожрать, переодеться и свалить, израсходовав запасы материнского терпения и любви, до того как она начнет кричать и плакать. Я сел в «пятерку» и доехал до Брёнсхой-Торв. А когда собрался встать, то понял, что не могу. Я прилип к сиденью, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Хотел позвать на помощь, подать знак другим пассажирам.

Но не мог.

Мы доехали до конечной, автобус въехал на большую площадь, где стояли другие автобусы. Шофер подошел ко мне, сказал, что надо выходить, что он собирается домой. Но я не мог пошевелиться. Он пару раз щелкнул пальцами у меня перед носом, дал мне пощечину и попытался выпихнуть. Я свалился и остался неподвижно лежать в проходе. Тогда он вызвал «скорую».

Приехали два санитара, решили, что я диабетик и у меня инсулиновый шок, и сделали мне укол. Положили на носилки и отвезли в больницу.

Только в больнице меня осмотрел врач. Поскольку он не смог понять, в чем дело, послали за психиатром. Тот сделал мне еще один укол, и они позвонили матери. Она всю ночь проплакала в коридоре, я слышал ее через приоткрытую дверь. Я хотел сказать ей, что все не так плохо, что со мной все в порядке, просто не могу пошевелиться. Но не мог издать ни звука.

На следующий день я снова ходил, шевелил руками и разговаривал, я был в хорошем настроении. Меня выписали, в конце недели я должен был прийти к психиатру. Я пришел, он немного поговорил со мной и выписал рецепт на какие-то таблетки.

Я принимал их меньше недели. Меня рвало, мне было очень плохо. Лежал в кровати, меня тошнило, так что я прекратил их принимать.

Я продолжал бродить по городу, лишь изредка возвращаясь домой. Мама больше не жаловалась, просто была рада меня видеть. Она готовила мне еду, давала чистую одежду, и я снова сматывался. Все еще стояло лето, светило солнце, и я был свободен от всего остального мира.

Однажды я пришел к Озерам и стал смотреть на воду. Был необыкновенно жаркий день, бабье лето, зеленая вода выглядела так чудесно, так прохладно. Мне захотелось полежать в этой прохладной зелени. Я позволил себе упасть в воду. Проснулся я в больнице. Мне сказали, что я пытался покончить с собой, не верили, что мне просто было жарко. Хотели сразу же меня госпитализировать, но все же разрешили поехать домой и подумать. Через два дня я сел в автобус, идущий до больницы, подписал какие-то бумаги и отдался в их руки. Затем я несколько раз лежал на открытых отделениях. Я выписывался, собирался учиться, срывался и снова попадал в больницу. В конце концов я оказался на остром отделении.

Автобус едет по промышленному кварталу, проезжает мимо низких бетонных строений. Затем мимо жилого корпуса и небольшого торгового центра. Еще заводы, и — автострада, указатели, разрисованные граффити. Мы в городе.

Центральный вокзал гудит от людей, пахнет грязью, мочой и дымом. Народу больше, чем в те времена, когда я сюда хаживал. Бомжи стали более заметными и выглядят хуже. Вокзал всегда был подходящим местом, чтобы спрятаться от дождя или забить с другом косячок. Здесь можно было просидеть весь день с чашкой кофе из «Макдональдса». А если захотелось колес там или травки, все можно было достать рядом, на Истедгаде. Я этим делом не злоупотреблял: не было необходимости, я и так был как под кайфом.

Качу чемодан за собой, приходится обходить туристов с рюкзаками, дачников с сумками. Пару раз ко мне подваливают с протянутой рукой. В привокзальном магазине покупаю пачку сигарет. Первый глоток свободы — к черту самокрутки. Я покидаю вокзал через центральный вход и иду по направлению к Вестеброгаде. Точно не знаю номера автобуса, поэтому беру такси. Называю адрес. Водитель, по счастью, неразговорчив, занят своим делом. Здоровый толстый мужик, лет пятидесяти с хвостиком, с таким ковриком из деревянных шариков на сиденье. Рядом с радио у него висит фотография молоденькой таитянки. На ней кофточка в красную и розовую полоску, она улыбается фотографу.

Я отпираю дверь и втаскиваю чемодан по лестнице. Подниматься высоко, на последний этаж, в пентхаус. Это дорогой дом в переулке у площади Трианглен. Я никогда не был в квартире своего старшего брата. Он приобрел ее уже после того, как меня положили. Он обожает свою квартиру. Когда звонил поздравить меня в день рождения, я всегда рассказывал, какими таблетками меня пичкают, а он — что новенького купил для квартиры.

Он сейчас в Брюсселе и, видимо, пробудет там какое-то время. Не знаю точно, чем он занимается, что-то связанное с деньгами, много ездит. Непросто было вытянуть у него ключи, не раз пришлось с ним по телефону поговорить, прежде чем он согласился. Я рассказывал ему, что выздоровел, что уже практически нормальный человек. И, чтобы выписаться, мне нужна его помощь. Он спрашивал, не могу ли я пожить у мамы, а я говорил, это наверняка плохо скажется на ее нервах, я слишком часто ее подводил. И неважно, буду я себя вести нормально или нет, все равно она станет со мной нянчиться, пока мы оба не спятим. Тут ему мою правоту пришлось признать.

И я сыграл на его чувстве вины. Я не говорил прямо о том, что он практически не навещал меня эти четыре года, но кружил вокруг да около, говорил об одиночестве, потребности вернуться и снова быть с людьми. Пришлось как следует поработать, пока нечистая совесть не одержала верх над страхом за квартиру. Он прислал мне ключи и уехал в Брюссель.

Петерсон, конечно, не знает, что брата нет дома. Моим главным аргументом было именно то, что я смогу получить от брата столь необходимую мне поддержку. Петерсон предпочел бы отправить меня в одно из этих общежитий для психов. Я знаю одно такое в Рёдовре: кучка аутистов, несколько шизофреников в стадии ремиссии и парочка даунов живут вместе и вместе покупают сосиски и картошку фри. Там за ними приглядывают, смотрят, чтобы они помылись, поели и выпили свою пригоршню таблеток. Меня не тянет в такое место. Слишком много вопросов, слишком жесткий контроль. И я не хочу просыпаться по утрам оттого, что недоразвитая Марианна трется промежностью о мою постель.

В конце концов Петерсон купился на братскую поддержку.

Я дохожу до конца лестницы и вставляю ключ в замочную скважину. Перешагиваю через письма и рекламу и нахожу выключатель. Прихожая узкая, выдержана в белых тонах, с зеркалом в большой стальной раме. Дверь налево ведет в небольшой туалет, вероятно гостевой. Прохожу через прихожую и открываю дверь в гостиную.

Я застываю в дверном проеме: вынужден признать, что приятно удивлен. Большое, многоуровневое помещение, две ступеньки вниз ведут в жилую комнату. Доминанта пространства — диванный гарнитур: стеклянный столик, два кресла и большой светло-коричневый диван, обтянутые дорогой кожей. На столике веером разложены три набора обоев. Оциклеванный пол, белые стены с репродукциями в стальных рамах. На стене висит музыкальный центр «Банг энд Олуфсен», под ним — большой черный телевизор той же марки. Лампы — от Поля Хеннингса, новые, не какие-нибудь разбитые или треснутые, как в средней школе. Единственное, что как будто кажется случайным, — сумка с клюшками для гольфа, прислоненная к стене.