Вернувшись в квартиру, я снова безуспешно пытаюсь дозвониться до Марии. Включаю большой телевизор брата, нахожу канал с животными. Фильмы о природе, большие звери, охотящиеся на маленьких зверей, большие звери, трахающие больших зверей. В африканской саванне. В этом есть смысл, я смотрю на них часа два.

Вхожу в спальню, осторожно, чтобы не наступить на письма, лежащие на полу. Сажусь на кровать и раздеваюсь с закрытыми глазами. Пробую удержать в голове картины с пожирающими добычу и спаривающимися львами. Хорошие, мощные картины. Тут я замечаю, что в комнате не один. Я почувствовал его запах еще до того, как открыл глаза, дым его дрянных сигарилл, затхлый чердачный запах.

— Домовой переезжает следом…

Он сидит напротив меня в кресле у стены. Чуть наклонившись вперед, упакованный в свою ворсистую темно-зеленую парку, он почесывает щетину.

— Ты же не думал, что сможешь от меня избавиться, а? Домовой переезжает следом, Янус…

Нет, я не думал, я, наверное, просто надеялся, что он найдет меня не так скоро.

— А ты изменил сценографию, друг мой.

Рука его скользит по благородной древесине подлокотника.

— Неплохо, друг мой, неплохо.

Он веселится, с наслаждением долбит мне мозги. Он никогда не говорил мне ничего хорошего. В нем столько горечи, что она просачивается сквозь поры его кожи, отравляет его дыхание.

— Неплохо для пони.

— Пони?

Я обычно ему не отвечаю, но тут он меня поймал.

Он широко улыбается, показывая свои гнилые зубы:

— Ну знаешь, как у девочек-наездниц. Эти девочки, они говорят со своими лошадьми обо всем, о парне там каком-нибудь из класса, парне с зелеными глазами, на переменке сунувшем ей записку. Ты был ее вонючим пони, она могла писать тебе обо всем. Но однажды ей стало скучно. Она выросла, захотела трахаться, захотела детей. Нет времени для пони.

Он жестикулирует желтыми от никотина пальцами, проводит рукой по тонким седым волосам. Он наслаждается.

— Ты уверен, что вообще хочешь ее найти? Разве тебя не удовлетворяет сам процесс поиска? Ты ее найдешь, и что она скажет? Прости-прощай? Ты был ее пони, Янус.

Я мог бы закричать на него, сказать, что он ошибается. Но это бесполезно. Он только обрадуется. Я знаю, что его нет. Я сумасшедший, кому, как не мне, знать. Я знаю, что если как следует сконцентрируюсь, то заставлю его исчезнуть. Но я слишком устал, слишком вымотан.

Я поворачиваюсь и выключаю свет. Но не сплю. Я знаю, он все еще сидит там, я слышу, как он говорит, хотя изо всех сил стараюсь, чтобы слова не порождали смысл.

Представляю львов, больших львов. Львы в саванне, львы трахают других львов, пожирают куски сырого мяса, раздирая убитых ими животных. Я мог бы лечь на балконе. Но тогда он выиграет. Это будет значить, что он прогнал меня. И я больше не смогу вернуться в спальню. Я не хочу предоставлять ему эту победу. Он и все на свете отрезанные пальцы в тесте могут катиться к дьяволу в ад. Я знаю, чего хочу. Я хочу найти Амину. Я поворачиваюсь и тянусь за снотворным на столике, в темноте нащупываю пузырек, чуть не роняю на пол. Открываю и выуживаю пару таблеток. Проглатываю насухую, это возможно, дело привычки. Лежу со стариком в темноте, пока снотворное не гасит сознание.

Съедаю какие-то сухарики из кухонного шкафа, из пакетика с давно истекшим сроком хранения, закрытого одним из дизайнерских зажимов братца. Принимаю таблетки и снова звоню Марии. После трех гудков трубку снимают. Девушка, которая может оказаться Марией. Она кричит:

— Я же сказала, что не хочу с тобой говорить.

Трубку швыряют. Я снова набираю, и снова автоответчик.

Я принимаю ванну, нахожу кое-что из одежды брата. Костюм. Брюки чуть длинны, но в целом сидит хорошо. Гораздо лучше, чем одежда, что была на мне при выписке. Хоть это и лучшая моя одежда, выходная, от нее разит супермаркетом.

Я нажимаю на кнопку на автомате рядом с дверью. Он выплевывает бумажку с номером. Сажусь на один из стульев у стены и жду. С потолка свисает экран с зелеными цифрами, которые показывают, как далеко продвинулась очередь. На стульях рядом со мной и напротив сидят другие. Сомалийская семья с маленькой девочкой. Пара пожилых арабов и какие-то датчане. Все выглядят грустными. Наверное, нельзя выглядеть довольным, когда получаешь даровые деньги. Или, может, это просто потому, что им так мало дадут и нужно спешить обратно, на «левую» работу.

Прежде чем уйти, я пересчитал деньги в кармане. Затем нашел в справочнике ближайшие центры социальной помощи, вырвал страницу. Не то чтобы у меня было большое желание, но это похоже на разумный поступок, а я пытаюсь быть разумным, это лучше, чем быть умалишенным. Быть умалишенным у меня получается лучше всего, но из-за этого можно очень быстро снова оказаться в больнице. Единственная проблема — это то, что, когда у человека такое заболевание, ему временами трудно различить два эти состояния. Сёрен из нашей больницы изрисовал стены своей однокомнатной квартиры странными словами и рисунками, а когда за ним пришли, последовал за санитарами тихо и смирно, — после того как ему пообещали не стирать ничего из написанного. Для него это имело абсолютный смысл. Это было важно-важно. Разумно.

Мой номер высвечивается на экране. Я захожу в зал, где полно столов с чиновниками, компьютеров и маленьких экранчиков, свисающих с потолка, чтобы видно было, кто какой номер обслуживает. Я не понимаю, куда идти, не могу найти свой номер. Тогда один мужчина привстает, и я иду к нему. Предъявляю талончик, он показывает вверх, и я вижу тот же номер на экранчике. Он пару раз щелкает по клавиатуре компьютера, отхлебывает кофе и показывает рукой, что я могу присесть.

Я пытаюсь быть милым и предупредительным.

— Все оказалось быстрее, чем я себе представлял.

Он смотрит почти со страхом:

— Но сегодня вы денег не получите.

Он произносит это так, словно я уже стою с протянутой рукой. Затем смотрит на меня, на мою одежду, смотрит долго и изучающее. Теперь я понимаю, что сделал ошибку.

На мне одна из рубашек моего братца с маленькой эмблемой «Армани» на груди, темно-серые брюки, ремень, на пряжке которого большая буква «G» — эмблема «Гуччи», пиджак переброшен через руку. Я одет намного лучше его самого, в его джинсах и застиранной трикотажной рубахе. А зачем ему вообще заботиться об одежде, если он целый день смотрит на неудачников? Мне следовало подумать, надеть одежду, в которой можно упасть навзничь и подставить шею: укуси меня, большая собака, я сдаюсь.

— Вы собираетесь ходатайствовать о пособии?

Я вынимаю бумаги из конверта, который мне дал Петерсон. Бумаги, показав которые, мне не надо будет ничего говорить, не надо будет о себе рассказывать. Я протягиваю их через стол. Он читает, долго читает. А когда поднимает глаза, выражение его лица неузнаваемо изменилось. Параноидальная шизофрения, он прочел это в бумагах, он знает, что это такое. Он знает, что сидит рядом с тикающей бомбой. Так что можно быть и повежливее.

— Да, конечно. Это совсем другое дело… А сейчас у вас есть деньги?

— Нет.

— Совсем ничего нет?

— Нет.

Он набирает что-то на компьютере. Снова на меня смотрит:

— Собственно, вы не к нам относитесь. Но я могу посодействовать, чтобы вы получили деньги завтра. Это будет небольшая сумма, чтобы хватило на то время, пока рассматривается ваше дело.

— Спасибо.

— Но вы должны понять, что это исключение. И больше вы сюда за деньгами приходить не сможете. Обычно мы так не поступаем.

Он говорит это так, словно делает мне личное одолжение. Словно ради меня нарушает правила.

А я думаю, может, этим чиновникам платят таким образом, что они могут оставлять себе деньги, которые не отдали Джонни, Кони и Али. И тогда скверно, если в конце дня денег не остается. Он просит меня подождать, пока снимает копии с моих документов. Вернувшись, отдает мне бумаги, я засовываю их в конверт. Это важные бумаги, они объясняют всем, кто я такой.