Врач опустился на колени рядом с лежащим. Мисако, склонив голову, беззвучно рыдала. Кэнсё стоял на коленях рядом. Покачав головой, доктор достал из чемоданчика чистый белоснежный платок и накрыл лицо настоятеля.

— Он умер от инсульта. Я не совсем уверен, но похоже на то. Как это случилось?

Мисако подняла голову, готовая ответить, но монах опередил ее:

— Мы проводили в саду поминальную службу. Посреди молитвы лицо дзюсёку-сама вдруг налилось кровью, и он упал.

— С утра ему нездоровилось? — спросил доктор.

— Нет, он чувствовал себя прекрасно, — ответил монах и добавил: — Позвольте представиться, мое имя Кэнсё, я священник из храма в Камакуре, приехал с визитом, а это внучка дзюсёку-сама, госпожа Имаи, из Токио.

Мисако поклонилась, утирая слезы, и пробормотала свое имя.

— О да, конечно, — поклонился в ответ врач, — я хорошо знаю ваших родителей, помню вас еще до вашего замужества. Как летят годы… Сколько лет было вашему дедушке?

Слово «было» полоснуло ножом по сердцу Мисако.

— Восемьдесят три, — прошептала она.

— Ах, какая потеря! — Доктор снова взглянул на тело. — Его так уважали в городе.

— Большое спасибо. — Поклонившись, Мисако прижала к глазам носовой платок.

— Я понимаю, для вас это большой удар, госпожа Имаи… Вы бледны, мы поможем вам добраться до дома родителей.

— Ничего, я справлюсь. Мне очень неловко доставлять вам беспокойство.

Смотритель стоял на коленях позади доктора, его жена в растерянности застыла в дверях, все еще сжимая в руках стопку одеял. С полуоткрытым ртом она была похожа на рыбу. Потрясение от внезапной смерти и вид Мисако, которая словно вернулась только что с поля боя, привели ее в полный ступор. Растрепанные волосы, лицо, залитое слезами, распухшие глаза, распахнутый ворот кимоно. Глядя на молодую женщину, трудно было узнать в ней ту, что на рассвете входила в сад.

Сейчас жена смотрителя не чувствовала ничего, кроме ужаса, однако в ее душе уже проклюнулось зернышко удовольствия. Пока лишь крошечное и незаметное, оно выпустит росток и расцветет пышным цветом позже, когда в сад придут люди и захотят узнать, что произошло. Вся Сибата будет слушать эту историю, прихлебывая чай, сокрушенно качая головой и прищелкивая языком. Смотритель с супругой вмиг приобретут известность, ибо публика любит получать подробности из первых рук. Не пройдет и нескольких часов, как в привратницкую наперебой понесут сладости и сакэ.

Жена смотрителя закрыла рот, сложила одеяла на татами и села рядом с Мисако. Отвесив низкий поклон, она робко предложила обезумевшей от горя молодой женщине зайти к ней в дом и поесть горячего супу. Но Мисако даже не слышала ее слов.

Тэйсин весело нарезал овощи к обеду, когда зазвонил телефон. Взволнованный голос смотрителя сада Симидзу сообщил, что Учителю стало плохо во время службы, он скончался и тело его лежит в чайном павильоне. Священник лишь ошарашенно повторял: «Что? Что?», не веря своим ушам. Учитель умер! Оглушенный, Тэйсин сполз на пол, безвольно опустив руки и разбросав ноги в стороны. Несколько минут он сидел так, неподвижно тараща глаза, потом разразился слезами, ревя во всю глотку, как младенец.

Получив новости, Кэйко с мужем кинулись в сад. Доктор Итимура сразу забрал Мисако домой и уложил в постель, дав сильное снотворное. Дочь покойного осталась с монахом, чтобы сопровождать тело в храм. Выполнив печальный долг, она велела потрясенному и обессиленному Кэнсё лечь и хорошенько отдохнуть. Монах молча поклонился.

Формально власть в храме принадлежала теперь Тэйсину, однако в таком состоянии он не был способен отдать даже самые простые распоряжения. Твердость духа удалось сохранить лишь Кэйко. Глаза ее были сухи, движения деловиты. Она родилась, выросла в храме и до сих пор чувствовала себя здесь как дома. Каждый сантиметр старинного здания был ей знаком, она прекрасно знала, где что хранится и каковы были бы желания отца. В своем роде ситуация напоминала военные годы, когда они с матерью фактически управляли делами храма, в то время как монахи были заняты бесконечными поминальными церемониями в честь павших.

Конэн бил в колокол, удар за ударом, с короткими паузами. Жители Сибаты, заслышав звон, откладывали дела и гадали, кто умер. Близился полдень.

Ко времени послеобеденного чая внешняя стена была задрапирована черно-белой полосатой материей, а вдоль дорожки к главному входу стояли на треножниках большие венки из искусственных цветов. На воротах прикрепили бумажный знак с иероглифами мо и тю, что означало «траур».

Женщины-прихожанки суетились во внутренних помещениях, занимаясь уборкой и переговариваясь вполголоса. Начали поступать приношения в знак соболезнования: чай, благовония, сладости, фрукты и цветы.

Омывая тело отца, Кэйко поразилась, как оно иссохло. Вместе с директором похоронного бюро она с особым тщанием облачила покойного в погребальное кимоно и уложила на новый футон, с тем чтобы позже переместить в гроб. Матрас был повернут изголовьем к северу, в отличие от обычного положения спящего.

Кэйко бережно повесила отцу на шею пожелтевший от времени мешочек, где хранились его собственная высохшая пуповина, прядь детских волос и обрезки ногтей, сбереженные в свое время, согласно древней традиции, еще его матерью. Кроме того, вложила за отвороты кимоно фотографии его покойной жены и сыновей. Все это она делала почти без слез, но с большой любовью. С ее губ не сходила легкая улыбка, такая же, как у отца.

В те напряженные часы в памяти Кэйко оживали эпизоды далекого детства. Как-то раз, лет в шесть, она заболела, и отец сидел подле ее постели, вытирая разгоряченный лоб девочки влажным полотенцем. Тогда он был молод, лохматые брови еще не поседели, глаза смотрели ярко и живо. Маленькая Кэйко благодарно протянула руку, он ласково взял ее и сказал:

— Когда-нибудь ты сделаешь то же самое для меня, Кэйко-тян. Я буду слабый, а ты сильная. Ты поможешь нам с мамой, когда мы состаримся, правда?

— Да, папа, помогу, — пообещала девочка.

В ее широко открытых глазах сияла искренняя любовь. В тот вечер она заснула, чувствуя себя совсем большой, почти взрослой.

Кэйко нежно дотронулась до воскового лица покойного и наконец дала волю слезам.

— Конечно, папа, я все сделаю, — прошептала она.

Вместо того чтобы отдыхать, как распорядилась Кэйко, монах из Камакуры снова отправился в сад Симидзу, где с помощью смотрителя разобрал временный алтарь и возвратил все принадлежности на место, войдя в храм через задние ворота. Вернувшись за урной с прахом, которая оставалась в привратницкой, он прикрыл ее темной тканью, чтобы не привлекать внимания прохожих на улице.

Помещение за алтарем представляло собой, по существу, склеп, воздух здесь был спертый и наводил на мысли о кладбище. Живописные панели на низком потолке изображали Будду и святых. Старинные раздвижные двери были расписаны цветами и птицами. Вдоль стен шли полки с пыльными статуями разной степени сохранности, а также сосудами всех форм и размеров, где хранился кремированный человеческий прах и прочие следы давно ушедшей жизни. Одна из стен пестрела пожелтевшими фотографиями солдат и моряков — прихожан, погибших на войне.

Войдя в комнату, монах встал на колени и опустил урну рядом с собой на почерневшую от времени, потрепанную татами. Вытащил из рукава салфетку, тщательно протер свободное место на самой нижней полке, затем осторожно поставил туда ящичек, обтянутый белым шелком. Своим цветом он резко выделялся в общем сумраке. Тем не менее Кэнсё был удовлетворен: этот неприметный уголок как нельзя лучше подходил для неизвестных останков.

Во время поминальной молитвы Кэйко стояла на коленях справа от гроба. Скажи ей кто-нибудь накануне, что суеверная неприязнь, которую она чувствовала к долговязому монаху, всего за один день перерастет в нечто граничащее с восхищением, она бы только посмеялась. Поскольку бедняга Тэйсин совершенно расклеился и при подготовке к погребению лишь неразборчиво что-то бормотал сквозь слезы, гостю из Камакуры пришлось взять отправление положенных обрядов в свои руки. Дочери покойного доставляло большое облегчение видеть, что он постоянно держится рядом с толстяком и ненавязчиво подсказывает ему, что делать. В результате, несмотря на собравшуюся толпу и общую суматоху, первая ночь службы прошла как полагается.