Желающие проститься с настоятелем непрерывным потоком шли через храм, часто задерживаясь внутри большую часть ночи. Зал, где стоял главный алтарь, был настолько заполнен людьми, сидевшими рядами на циновках, что некоторым приходилось оставаться в коридоре. Цветы все прибывали и прибывали, заставляя молящихся потесниться, чтобы освободить место для новых ароматных букетов. Молитвы звучали не умолкая, над головами стоял дым от благовоний. Всюду мелькали белые платки, прижатые к глазам, люди качали головами, потрясенные трагическим событием, словно не веря в реальность происходящего.

Целая армия женщин в передниках сновала между кухней и залом, доставляя бесконечные подносы с чаем и печеньем. Другие мыли посуду, болтая между собой с певучим ниигатским говором. В кухню то и дело входили разносчики с корзинами съестного и очередными букетами цветов. В храме стояли такой шум и суета, что даже крысы опасались выходить из своих нор.

Как верный ученик, Тэйсин не желал отходить от гроба Учителя и ближе к утру так и заснул у его ног. Вначале он не собирался спать, хотел просто посидеть в одиночестве, когда все уйдут. Неразбериха, не прекращавшаяся с тех пор, как прозвучала ужасная новость, бередила его душу. Он по-прежнему стонал, не в силах унять страшную боль. Почему все случилось так внезапно? Как справиться с тяжкой ответственностью, обрушившейся на плечи? Лучше бы умер он сам.

В зале, где стоял алтарь, было тепло, в воздухе стоял густой тяжелый аромат цветов и благовоний. Тэйсин сидел, гладя рукой сосновые доски, и предавался тягостным мыслям. Умер! Учитель на самом деле умер! Монах в отчаянии опустил голову на гроб и затрясся в рыданиях. Так он плакал, пока сон не сморил его.

Приняв лекарство, которое дал доктор Итимура, Мисако проспала почти до четырех утра. Проснувшись с тяжелой головой, она долго не могла понять, где находится. Над ней маячила какая-то большая темная фигура, и, только приглядевшись, Мисако поняла, что это ее собственное кимоно, висящее на плечиках на гвозде, вбитом в стену. Траурное кимоно. «Дедушка!» — воскликнула она, услышав в ответ лишь размеренное тиканье часов в соседней комнате. Мисако села в постели, вглядываясь в серые тени, которые постепенно принимали облик знакомых предметов. Ощущая пульсирующую тяжесть в голове, она поднялась и вышла в коридор. Дверь в спальню родителей была слегка отодвинута, позволяя заглянуть внутрь. Постель матери оставалась неразобранной. Доктор Итимура спал на своей, но футон был явно разложен в спешке и не руками Кэйко. Рубашка и костюм доктора лежали сложенные в углу, носки валялись на полу возле постели. Должно быть, мать так и не возвращалась из храма.

Мисако прошла к себе и стала одеваться. На глаза навернулись слезы: значит, она пропустила всю первую ночь поминальной службы по деду. Отчим, похоже, вернулся совсем недавно.

Через четверть часа Мисако, умытая и причесанная, в теплых брюках и свитере, выходила из дома. На пороге, вспомнив о ледяных полах в храме, она надела еще одну пару носков. Затем, сняв с вешалки возле кухонной двери куртку матери, спустилась по ступенькам в предрассветный туман.

Некоторое время велосипед Мисако был единственным движущимся предметом на пустынной улице, потом впереди сквозь туман пробились желтые огни фар. Кэйко высунула голову из окна машины.

— Мисако, ты должна быть в постели, у тебя нервный шок. Так папа сказал. Поехали домой.

— Почему вы позволили мне столько спать? — не слушая мать, сердито возразила Мисако.

— Не беспокойся, никто не удивился, что тебя не было. После такого потрясения…

— Много народу пришло? — Мисако знала ответ, но ей хотелось услышать его.

— Целая толпа! Мы с тобой съездим в храм позже. Все идет как положено, прихожане у нас просто замечательные. А сейчас давай домой, я тебе все расскажу.

— Нет, я не могу. — Мисако решительно ступила на педаль, готовая сорваться с места. — Хотя бы посижу одна с дедушкой, пока никто опять не пришел.

— Погоди! — задержала ее Кэйко. — Вечером я говорила с матерью Хидео. Его самого не было дома, но она обещала, что приедет вместе с ним в четверг на похороны. Я сказала, что ты сегодня позвонишь.

— Спасибо. Ну, пока, увидимся.

Велосипед дернулся и покатил вперед. Кэйко, вздохнув, медленно двинулась сквозь туман по направлению к дому.

Младший священник Конэн так выбился из сил, что проспал время, когда нужно было бить в колокол. Кэнсё не стал его будить и тихонько направился во двор, чтобы сделать это самому. Он так и не ложился спать, но чувствовал себя полным сил. Какой-то невероятный прилив энергии не давал сидеть на месте, побуждая к активности. Проходя по коридору, монах заглянул в главный зал. Свернувшись калачиком и подложив пухлую руку под розовую круглую щеку, Тэйсин невинно похрапывал, привалившись к гробу Учителя. Кэнсё вздохнул. Да, нелегко будет этому добродушному увальню на месте практичного и прозорливого старого настоятеля. Монах подошел к спящему и слегка тряхнул его за плечо. Тэйсин встрепенулся, его взгляд был тусклым и безжизненным, как у слепого.

— Пойдемте, Тэйсин-сан, — мягко обратился к нему Кэнсё. — Я провожу вас в вашу комнату, вы ляжете в постель и отдохнете как следует. Здесь не нужно спать.

Толстяк растерянно моргнул и с трудом поднялся на ноги, опираясь на руку высокого монаха.

— Спасибо, — пробормотал он и поплелся к себе.

Туманная дымка окружала долговязую фигуру Кэнсё, словно марлевая завеса. Поднявшись на башню, он повернулся к колоколу и склонил голову в молитве. Слова механически срывались с губ, почти не оставляя следов в сознании. Мысли бились, словно в клетке, среди событий вчерашнего дня. Энергия пульсировала в теле, не находя выхода и вызывая болезненное чувство. Неожиданная смерть Учителя, страдания Мисако, его собственная вина… И зачем только он поддержал желание Мисако участвовать в церемонии! Почему не предвидел опасность? Перед глазами стояло лицо молодой женщины, которая, очнувшись, нашла рядом с собой мертвого деда. Ужасно, ужасно! А ведь все могло сложиться иначе! Если бы…

Несмотря на утренний холод, все тело горело, как ошпаренное кипятком. Оттягивая ворот кимоно, монах по очереди высвободил руки и сбросил одежду с плеч. Оставшись обнаженным до пояса, он неподвижно застыл перед колоколом. Сжатые кулаки побелели от напряжения, худые ребра торчали наружу, лицо сжалось в маску разъяренного самурая, готового поднять меч. С утробным рыком он схватил веревку, качнул тяжелый брус и изо всех сил обрушил его на начищенную бронзовую поверхность. Колокол оглушительно взревел, словно протестуя. «Если бы! — крикнул монах в темноту. — Если бы!» Яростно дергая веревку, он бил снова и снова, даже не выжидая положенных полутора секунд между ударами, выпуская наружу накопившуюся энергию. Колокол отвечал мощным волнующимся гулом. Лишь к шестому удару возбуждение Кэнсё начало утихать, и звучание приобрело знакомый мелодичный тон.

Тяжело переводя дух и обливаясь потом, высокий монах спустился по лестнице во двор и упал на колени. Здесь он принялся колотить в землю кулаками, продолжая отчаянно восклицать: «Если бы! Если бы!» Внезапно сбоку мелькнуло что-то белое — он вздрогнул и резко повернулся, будто собираясь броситься на неведомого врага. Белым пятном оказалась пара носков, надетых на ноги Мисако. Она стояла всего в нескольких шагах, держась за руль велосипеда и вглядываясь сквозь серый туман.

— Кэнсё-сэнсэй! — позвала женщина тихо, словно не веря своим глазам. — Это вы?

— Мисако-сан! — испуганно воскликнул монах, лихорадочно подбирая свисавшее с пояса кимоно и проталкивая руки в рукава. — Как вы? — поспешно добавил он, стараясь скрыть смущение.

— Что вы делаете? Вы же простудитесь! Здесь холодно и сыро.

Он подошел поближе, пристально взглянул на молодую женщину сверху вниз и улыбнулся какой-то болезненной улыбкой.

— Я звонил в колокол, а потом решил сделать несколько упражнений… Думал, никто не видит.