Мисако подняла безвольную руку Тэйсина и зажала между ладонями, стремясь передать ему хотя бы часть целительной силы.

— Вы выздоровеете, Тэйсин-сан, обязательно выздоровеете, — прошептала она. — Все будет хорошо. Нам обоим будет хорошо.

Бюро путешествий не обмануло. Остров цветов Куаи, казалось, весь состоял из голубого неба, пальм, искрящейся воды и белых песчаных пляжей.

— Доброе утро! — с трудом выговорила тетушка Тегути между приступами утреннего кашля.

Она стояла, опершись на балконную ограду, в красном шелковом халате и с сигаретой в руке.

— Доброе утро! — Сатико приветливо помахала рукой.

— Знаешь, Сати, если ты будешь столько валяться на солнце, то скоро превратишься в африканку.

Глянув на тетушку поверх огромных темных очков, Сатико усмехнулась.

— Именно этого я и добиваюсь. Что-то рано вы сегодня.

Тетушка выпустила в сторону океана огромный клуб дыма.

— Не спится мне здесь, — пожаловалась она. — Слишком тихо.

— Вот и хорошо, — улыбнулась Сатико. — Идите умывайтесь, а я сейчас приду и помогу вам одеться.

— Вот спасибо, — тетушка захихикала. — А массаж будет?

— Ну, это уж слишком, — шутливо возмутилась бывшая ученица.

Они давно уже общались запросто, как члены одной семьи. В память Сатико навсегда врезался тот счастливый день, когда она, не имея еще ни малейшего понятия о волчьих законах шоу-бизнеса, явилась к могущественной госпоже Тегути просить работу. Какой-нибудь другой хозяин клуба проглотил бы наивную девчонку из провинции, не оставив даже косточек, и ей крупно повезло, что она попала, во-первых, к женщине, а во-вторых, к женщине пожилой и уже очень богатой, которая прошла огонь и воду и теперь больше всего заботилась о репутации своего заведения. Движимая материнским инстинктом, она с первой встречи почувствовала симпатию к юной искательнице счастья, а со временем их отношения стали практически родственными.

— Как поживает твоя протеже? — поинтересовалась тетушка Тегути за завтраком, состоявшим из чашки гавайского маи-маи и большого бокала вина. — Собирается остаться в Токио?

— Не знаю, — пожала плечами Сатико. — Работает она превосходно, но в личной жизни все никак не устроится… Как я ни стараюсь, бывший муж вертит ею как хочет.

— А ну, интересно. — Тетушка отставила бокал, ожидая продолжения.

— Он заставил ее подписать соглашение о разводе.

— Маа, вот это скорость! Стало быть, все закончилось, тогда в чем проблема?

Сатико вздохнула.

— Мать не хочет, чтобы она жила в Токио, а саму Мисако как вожжой тянет к буддийским монахам.

Тетушка изумленно вздернула брови.

— К монахам? Ничего себе! Давай рассказывай.

— Когда-нибудь обязательно, — рассмеялась Сатико, — но сейчас я хотела посоветоваться насчет интервью на телевидении. Они просят, чтобы я рассказала о костюмах, которые сделала для новогодней программы, а мне хочется еще впихнуть туда клипы с самого шоу. Как бы получше все распределить, ведь всего пять минут…

Тетушка Тегути потянулась за сигаретами.

— А ты уверена, что оно вообще нужно, это интервью? Ты работаешь в основном на людей из шоу-бизнеса, и твое имя им и так прекрасно известно. Прогремишь на всю страну, тут же всякие уроды начнут копаться в твоем грязном белье… Зачем?

Сатико повторила любимый французский жест.

— Ну и пускай копаются, — фыркнула она. — Клиенты идут ко мне, потому что им нравятся мои модели, а своего прошлого я никогда не скрывала.

Тетушка нахмурилась, глубоко затягиваясь сигаретой. На долгом пути к успеху она всегда строго ограничивала общение лишь узким кругом деловых партнеров. Широкая публика практически ничего не знала, и никто не имел возможности нажиться на подробностях личной жизни госпожи Тегути. Излишнее внимание к человеку столь близкому, как Сатико, грозило изменить ситуацию. Охотники за жареными фактами могли раскопать, чем когда-то занималась бывшая покровительница и лучшая подруга известной госпожи Кимуры в портовом баре в Осаке, не говоря уже о том, сколько недвижимости она тайком скупила в деловом центре Токио за последние десять лет.

Выпятив острый подбородок, она задумчиво выпустила струйку дыма.

— Мне все-таки кажется, Сати, что телевизионное интервью будет ошибкой. К чему делать свое имя известным каждой домохозяйке?

— Не вижу, какой от этого может быть вред, — улыбнулась Сатико. — Почему бы мне не побаловать немного свое тщеславие?

Тетушка Тегути доверительно наклонилась к молодой женщине, которая стала ей почти дочерью.

— Сати, дорогая, я не против, чтобы ты наслаждалась жизнью, но за удовольствия иногда приходится слишком много платить.

— Мне все-таки хочется рискнуть, — улыбнулась Сатико.

— Ладно, — вздохнула тетушка, промокая густо накрашенные губы белоснежной льняной салфеткой, — только не жалуйся потом, что я тебя не предупреждала.

Мисако понимала, что рано или поздно ей придется рассказать родителям о бумагах, подписанных в доме Имаи, и полученных деньгах, но все оттягивала тягостный разговор, чему несчастье, случившееся с Тэйсином, только способствовало.

Накачанный антибиотиками, организм священника отчаянно мобилизовал последние резервы на битву с болезнью. Помимо доктора Итимуры за больным ухаживали три женщины: постоянная медсестра, Кэйко, которая регулярно заглядывала в течение дня, и Мисако, дежурившая вечером и ночью.

Палаты наверху практически не отличались одна от другой. В каждой напротив двери было окно, под которым стояла койка, а рядом с ней тумбочка, выкрашенная в белый цвет. Светлые стены, пол из некрашеных досок. Из окна виднелась выступавшая крыша первого этажа, дальше начиналось кладбище с двумя старыми кряжистыми соснами, на которых поселилось целое семейство сов. Их печальное ночное уханье еще усиливало атмосферу заброшенности, царившую на верхнем этаже, и Мисако часто становилось не по себе, когда ей приходилось оставлять священника в одиночестве.

Она придвинула кровать в соседней палате поближе к стене, чтобы всю ночь быть рядом с больным. Их разделял лишь тонкий слой досок. Обычно она уходила около часа ночи, дождавшись последнего визита сестры и убедившись, что Тэйсин спокойно уснул. Спала не раздеваясь, в свитере и джинсах, и, едва заслышав кашель, тут же бежала в соседнюю палату. Рано утром Кэйко будила ее, и Мисако отправлялась домой, чтобы принять ванну и урвать еще несколько часов сна.

К утру субботы лихорадка ослабла, капельницу и кислородную маску убрали. Тэйсин уже мог садиться в постели и съедать самостоятельно чашку жидкой рисовой каши. После обеда приходила Мисако со сладким чаем, яблоками и мандаринами. Сидя у постели, она чистила фрукты. Монах послушно их ел, однако было ясно, что его знаменитый аппетит остался в прошлом.

В понедельник он смог уже сам доплестись до туалета, но все еще был очень слаб. Несколько раз в день приходилось терпеть неприятные лечебные процедуры. Медсестра входила в палату в большом белом переднике с непреклонным огоньком в глазах, и Тэйсин понимал, что сейчас должен будет лечь поперек койки, уткнувшись лицом в специальное корытце из нержавеющей стали, а женщина начнет мять и выколачивать его спину, словно матрас, пока измученные вконец легкие не сожмутся в конвульсиях, выбрасывая из себя отвратительную грязно-желтую мокроту. Хуже всего было, когда в палате в этот момент присутствовали Кэйко или Мисако, наблюдая за его унижением. Тем не менее сам факт проявления эмоций свидетельствовал об улучшении состояния больного.

Больничная рутина была слегка нарушена в понедельник вечером. Кэйко отмечала свой день рождения, и семья Итимура собралась втроем — Таро уже отбыл в университет — на праздничный обед сукияки. В конце обеда после чашечки теплого сакэ Мисако, преодолев стыд и унижение, рассказала, как ездила в дом мужа забрать кимоно.

— Просто трудно поверить, — покачал головой доктор. — Неужели люди способны так себя вести?