Скоростной застекленный лифт, с тонированными пуленепробиваемыми окнами, уносил их под самую крышу, к логову Бони Фиссо, расположенному в крайней северной башне Чарлкомб-Тауэрс.

Пока лифт летел вверх, Страйд рассматривал стремительно удаляющуюся землю и думал о Лейне. Тот жил в аналогичной башне, стоящей неподалеку, смотрел на казино, исковеркавшее судьбу его отца, Уокера Лейна. Где под яркими огнями названия «Шахерезада» погибла его возлюбленная. Интересно – встречался ли когда-нибудь Майкл Джонсон с Бони? Знал ли о конфликте между ним и своим отцом? Теперь Страйда уже не удивляли отчаянные просьбы Уокера Лейна к сыну как можно быстрее покинуть Лас-Вегас.

Он перевел взгляд на Серену. Она неподвижно стояла у стены лифта, рассматривая протянувшийся под ними Стрип. Все время, пока Страйд летел, вслушиваясь в гул двигателей «Гольфстрима», он задавал себе один вопрос: «Как отнестись к рассказу Серены о ее встрече с Клэр и что предпринять?» Ответа не нашел до сих пор. Он не ожидал обнаружить ее дома, но, к его удивлению и радости, когда он вошел, Серена лежала в кровати, не спала.

Наступила полночь. Они ни о чем не расспрашивали друг друга, поболтали, будто ничего не случилось. Потом занимались любовью. Серена отдавалась Страйду, как никогда раньше – неистово и страстно. Ему показалось, будто она выплеснула на него желание, нерастраченное и предназначавшееся Клэр.

«Ну и что? Пусть хоть так. Ничего страшного», – решил он.

Двери лифта раскрылись.

Они вышли в небольшой, ярко освещенный вестибюль. Перед ними располагалась белая крашеная стена с громадными двойными дубовыми дверями в центре. Пол, сверкающий белым мрамором, девственно-чист. Ни пылинки, ни пятнышка. На стене, по обеим сторонам дверей, висели четыре картины, оригиналы, кисти художника-реалиста Эндрю Уайета из серии «Хельга». Страйд предположил, что находились они тут не случайно, а предназначались для умиротворения посетителей, ожидавших аудиенции во внутреннем святилище. Вероятно, и не только для утешения, а чтобы намекнуть: здесь, в царстве денег, заботятся и о поддержании марки. Бони, очевидно, считал себя не хуже Стива Уина. Если Уин мог в своем «Белладжио» выставить Пикассо, то почему бы и ему не обзавестись собственной галереей?

Страйд наслушался разных историй о Бони и затруднялся определить, где в них правда, а где вымысел. Утверждали, будто есть у него дрессированная крыса, она отгрызает гениталии чрезмерно болтливым сотрудникам. Что Бони заставляет официантов, попавшихся на воровстве, есть крысиные испражнения. Подобные слухи Страйд причислял к городским легендам. А вот разговоры, что якобы половина нынешних крупных политиков Лас-Вегаса в молодости работали у него в казино и там, в обмен на образование и карьеру, отдали Бони свои души, по мнению Страйда, походили на правду.

Год назад Рекс Тиррелл изрядно потрудился над досье Бони. Как следовало из его статьи, Бонадетти Анджело Фиссо родился в середине двадцатых годов в Нью-Йорке. Отец, водитель автофургона на Манхэттене, зарабатывал мало, но как-то сумел – Тиррелл намекал, что не без помощи местной мафии – послать старшего сына, Бони, в Колумбийский университет. Оттуда Бони вернулся с дипломами юриста и менеджера, чистенький, опрятный, рафинированный. Призыва на военную службу избежал, поскольку его правое ухо не слышало на семьдесят процентов, и это позволило ему в период Второй мировой войны заняться скупкой и продажей фирм по восточному побережью. Ходили слухи, что стартовый капитал ему дала мафия, а его собственные фирмы служили прачечными – отмывали грязные деньги. Несколько поколений сотрудников ФБР потратили множество денег налогоплательщиков с целью доказать преступный характер деятельности Бони, но он всегда выходил сухим из воды, оставляя агентов довольствоваться мелкой рыбешкой в океане своих афер. Такой как, например, Лео Риччи.

Бони заявился в Лас-Вегас в 1955 году. Прикупил несколько третьеразрядных казино, добавил к ним этажей, превратив в отели, обзавелся различными шоу и полуголыми официантками, с шиком оборудовал интерьер залов, получив в результате высокодоходные предприятия.

Бони Фиссо создал себе имидж щедрого мецената: жертвовал деньги на строительство больниц и парков, финансировал колледжи и школы, платил за обучение детей своих сотрудников. На публике он выглядел святым, много шутил и постоянно улыбался. За кулисами представал совсем иной Бони. В пустыне находили полуистлевшие трупы. Вырывались зубы, трещали кости. Крыса жирела, как говорили те, кто верил в ее существование.

«Шахерезада» стала жемчужиной империи Бони. Он построил казино сам, на пустом месте, открыл в 1965 году. Казино сразу привлекло внимание артистической богемы. Бони угадал то, до чего последующие поколения бизнесменов Лас-Вегаса додумывались лишь через десяток лет. Он понял, что город должен не стоять на месте, а постоянно обновляться, изобретать и совершенствоваться. В «Шахерезаде» ничто не стояло на месте. Бони находил новые шоу, новых звезд вроде Амиры с ее «Пламенем». Выискивал пути встряхнуть, шокировать и соблазнить публику. Деньги текли к нему рекой.

Страйд видел снимки покойной супруги Бони, матери Клэр, с которой у него был скоротечный бурный роман. Ева Белфорт, красавица блондинка, аристократка, по боковой линии состояла в родстве с французскими монархами. Женитьба на ней придавала Бони европейский салонный шарм. Правда, как и все в своей жизни, Бони и жену приобрел за деньги. Ее семейство владело замком в долине Луары и собиралось уже расставаться с ним по причине невозможности платить налоги, как вдруг возник Бони. Совершенно случайно. Так уж вышло, что в то время он совершал вояж по винодельческим предприятиям. В общем, семейство снова разбогатело, а Бони вернулся домой с трофейной невестой. Страйд подумал, что, увидев Лас-Вегас, она едва не лишилась чувств, и не ошибся. Изнеженная утонченная француженка, взлелеянная в мягком климате, пришла в ужас от адской удушающей жары. Как писал Тиррелл, характер у Евы оказался не ангельским. Она закатывала мужу душераздирающие сцены за его флирт с танцовщицами. Страйд не знал только, известно ли было Еве об Амире, но сейчас данный факт представлялся ему не столь важным.

Брак Бони – кстати, единственный – длился три года. Ева пережила Амиру всего на несколько месяцев и умерла во время родов. Бони остался с дочерью на руках, с Клэр.

Страйд и Серена ждали в вестибюле не менее десяти минут. Наконец двери растворились – настолько внезапно, что детективы вздрогнули. Перед ними возникла миловидная молодая женщина лет двадцати пяти, в безукоризненном деловом костюме, с аккуратно уложенными и заколотыми шпильками темными волосами.

– Детектив Диал, детектив Страйд, добрый день, – поприветствовала она их. – Прошу вас, входите. Извините, что заставили вас ждать.

Она проводила их в комнату, громадную, очень длинную, как футбольное поле. Почти всю северную сторону комнаты занимало высокое, от потолка до пола, окно, из которого был не только прекрасно виден Стрип, но и горы к востоку и западу от Лас-Вегаса.

– Мистер Фиссо присоединится к вам через минуту, – сообщила она. – Завтрак подан. Пожалуйста, садитесь.

Дама оставила их одних, исчезнув за дверью в обитой кожей стене. Страйд оглядел накрытый стол и почувствовал голод. Расставленных на нем блюд хватило бы, чтобы накормить человек двадцать. Страйд взял тарелку, положил на нее булочку, залил ее сливками с сыром, прикрыл сверху куском розовой копченой лососины. Затем налил два бокала апельсинового сока: один для себя, второй – для Серены.

В комнате ощущалась атмосфера Дикого Запада, усиленная картинами Ремингтона и других мастеров ковбойской школы рисования. Стояла у стены и скульптура, тоже ковбойского мотива, изображавшая всадника на вздыбленной лошади, участника родео. Страйд часто пытался представить себе Бони, уроженца Манхэттена, в ковбойской шляпе, и уже собирался пошутить по этому поводу, но, к его счастью, вовремя осекся, заметив краем глаза Бони Фиссо, бесшумно вошедшего в комнату.