Одежкин сдавленно застонал. В левой стороне груди под ребра будто вонзили иглу, пришлось затаить дыхание. Медленно растирая область сердца ладонью, осторожно выдохнул. А вдохнуть не смог. Сознание захлестнула волна страха.

«Господи, что это?! Сердце? Вот уж не думал…»

С минуту Аркадий сидел не шевелясь, напугано прислушиваясь к ощущениям. Наконец боль отпустила. Аркадий опасливо вдохнул. Выдохнул.

«Ф-фу!»

Одежкин сделал несколько глубоких вдохов. Встал. Прошел к холодно синеющему окошку. Глянул на улицу.

«Не поймешь, ночь сейчас или день»

Аркадий прислонился к стылому стеклу лбом. Силился вспомнить, почему остался в живых и как очутился в городе, но не мог. Помнил лишь, как между ним и кровососом выросли два бойца из его конвоя – братья Коршуновы. Братья из казаков, рубаки лихие. Не подвели в тяжкий миг. А комиссар еще относился к ним с таким большим подозрением.

«Комиссар…»

Позвоночник молодого командира сковало льдом. Он вспомнил тело в кожаном пальто, над которым склонились кровососы.

Одежкин застонал громче. Развернулся и, шатаясь, словно пьяный, двинулся к выходу. За дверью он обнаружил растянувшегося на лавке бойца в коротком полушубке. Едва дверь отворилась, тот распахнул глаза. Одновременно руки его нашли припасенную шашку – правая ладонь легла на эфес, левая обхватила ножны. Узнав командира, боец шашку выпустил, медленно поднялся. Аркадий узнал в нем старшего из Коршуновых – Михея.

- Михей, - хрипло позвал он. – Михей, что сейчас, утро или вечер?

- Утро, Аркадий Петрович, - приглушенным басом ответил казак.

- Ты чего здесь? А брат твой где? Григорий его зовут?

Аркадий не узнал собственного голоса, и дело было не в хрипоте, - будто кто-то чужой, незнакомый говорил сейчас с казаком.

- Григорий, - с тяжким вздохом подтвердил тот.

- Где он?

Казак отвел глаза, скрипнул зубами.

- Ну? Что молчишь? Где брат-то?

- Нет больше Гришки, - нехотя проговорил Михей. - Там остался.

И смачно добавил:

- Дурак!

- Погиб? Так почему дурак? Не повезло, с любым может случиться…

- С любым да не с любым, - сверкнул глазами казак.

- Как это?

Боец не ответил.

- Вот что, Михей, зайди-ка сюда.

Одежкин попятился, вернулся в комнатушку. В полумраке нашарил на столе спички, запалил фитиль стоящей тут же керосиновой лампы.

Рослый Михей мрачной громадой стоял в дверном проеме.

- Заходи, сядь, - позвал Аркадий, опускаясь на топчан.

Голос его оставался непривычно глухим.

Дождавшись, когда казак усядется с ним рядом, Одежкин спросил:

- Расскажи, чем все кончилось? Я не помню ни хрена… ТЫ меня вытащил?

- Я.

- А брат как погиб? Вроде вы вместе были…

- Вместе.

Михей отвечал односложно, словно бы через силу, но потом его прорвало:

- Дурак Гришка. Говорил я ему, да молодым рази втемяшишь? Э-эх! – рука казака в отчаянном жесте рухнула вниз. – Вот ты тоже, Петрович, в Бога ведь не веришь?

- Не верю, - подтвердил Одежкин.

- А я верю, - повысив голос, внятно и даже торжественно произнес Михей. – Верю, потому и жив остался и тебя, Аркадий Петрович, от погибели оборонил. Или ты думаешь, деды наши дураки были, что тыщу лет за Христа держались?

Испытующий взгляд матерого рубаки впился в лицо командира. Аркадий молчал. Начало разговора было ему неприятно, но он понимал, что иначе в происходящих событиях не разобраться.

Михей тяжело вздохнул. Потом медленно проговорил:

- На-ка вот, возьми…

Аркадий увидел в огромной, грубой пятерне казака маленький, несколько раз сложенный листок желтой бумаги.

- Что это?

- Молитва.

Протянувший уже было руку, Одежкин едва ее не отдернул. Чуть помедлил, но потом листочек все-таки взял.

- Молитва. Мне ее мать списала, когда на Германскую еще уходил. Хош верь, хош нет, а вот вчера токо она и спасла.

- А ты как же? – совсем глухо спросил Аркадий.

- У меня есть еще… Гришкина.

По пути к нагрудному карману рука Аркадия споткнулась еще раз – он вспомнил, что там, возле сердца, у него лежит партбилет. Секундное замешательство и листочек с молитвой лег вплотную к заветной книжице.

После злосчастного боя, в котором из первого эскадрона полегла едва не половина, туман сгустился еще больше. Уже и в пяти шагах разглядеть было невозможно ничего. Город вымер. На улицах встретить можно было лишь группы горожан человек по десять-пятнадцать. Эти самостийные команды, вооруженные чем попало – топорами, вилами, косами; просто дубинами и колами – расхаживали по городу в поисках упыриных «гнезд». В некоторых группах, для усиления, ходили священники; в других нет. Иногда такие команды действительно нападали на заброшенный дом, полный вампиров, и учиняли расправу. Иные же «коллективы» под шумок творили грабеж и разбой.

Аркадий Одежкин за одну ночь сильно переменился. Даже внешне человек, приехавший в горком на следующий день после фатального похода на Дмитриевское, отличался от того нахрапистого молодца, что прибыл в Зареченск третьего дня. Первым делом в глаза бросалась разлившаяся по лицу мертвенная бледность и широкие темные подглазины. Изменился голос – из командирско-звонкого стал глухим, несколько хриплым. Но главное таилось в глазах. Вчера еще зло блестевшие, в любое мгновение готовые налиться бешенством, очи молодого командира пригасли. В то же время в них можно стало увидеть признаки появившихся зачатков терпения и мудрости.

В кабинет Берштейна Аркадий вошел в сопровождении троих человек. Двух из них – командиров эскадронов – Иосиф Давидович уже видел. Третьим был Михей Коршунов, теперь состоящий при Аркадии вместо комиссара.

С первых же слов, сорвавшихся с губ Одежкина, Берштейн понял: - молодой командир убедился в мистической подоплеке событий и готов сотрудничать с церковью.

Всего две недели понадобились отряду переродившегося Одежкина, чтобы изменить ситуацию в городе к лучшему. И не просто изменить, а переломить в корне.

Начали отцы-командиры с того, что в приказном порядке прогнали весь личный состав через церковь – каждый солдат исповедался, причастился. Как выяснилось, у половины бойцов под бельем втихаря имелись нательные крестики. Их освятили. Остальным выдали новенькие. В отряде было четыре татарина и один башкир. Все они, по-настоящему напуганные творящейся вокруг чертовщиной, добровольно приняли крещение. Освятили служители церкви и все имеющееся в отряде оружие. Винтовкам, пистолетам и пулеметам это помогло мало, а вот холодным оружием упырей рубили и кололи бойцы впоследствии за милую душу. Весь остававшийся в строю личный состав – немногим более двух сотен – разделили на пять взводов. В каждый взвод был прикомандирован священник.

Параллельно с зачистками вампирских гнезд наводили порядок на городских улицах. Это оказалось легче всего. Едва были переловлены и расстреляны две шайки мародеров, как грабежи полностью прекратились. Результаты такой тактики ждать себя не заставили – туман день ото дня становился жиже, на улицах стали появляться осмелевшие жители, сама собой восстановилась телефонная и телеграфная связь. Постепенно ЧОНовские отряды начали обшаривать и Зареченские окрестности. Одна беда – не удавалось найти самогО Черного графа. А без этого, как объяснил Аркадию сведущий в таких делах иерей, окончательной победы им не добиться.

Подходил к концу январь. Вместе с душным туманом ушло сырое тепло. Ударил мороз. Погода стояла безветренная, ясная. Ночами все выше, все глубже становилось черное небо. И все больше выступало на нем звезд. Ночное светило щедро, будто задолжав, заливало грешную землю серебряным светом. Но люди прятались от него, боялись. Луна – светило ночных созданий.

По утрам медленно, но верно побеждало солнце. Солнышко взбиралось по невзрачному, словно бы вылинявшему небосводу уже высоко. Светило ярко. Но теплее от этого не становилось, как говорится: солнце на лето, а зима на мороз. Дым из печных труб поднимался по утрам ровными, серо-голубыми столбами. И, глядя в напуганной тишине на редкие клубящиеся султаны, кровью обливалось сердце – слишком много кирпичных труб сиротливо стояло засыпаемых равнодушным снегом.