Не похоже, что биограф в самом деле хотел ответить на какие-то принципиальные вопросы – он с самого начала знал все и так и, по сути, всего лишь уточнял детали: так все-таки Морж или Арамис? Кто милее – Ростропович или Вишневская? Кто ужаснее – Андропов или Семичастный?

А ведь знаете, – перед нами даже не житие, а евангелие. О том, что это не преувеличение, – да и вообще о характере риторики Л. Сараскиной – можно судить по следующему пассажу. «Солженицын… Имя-крик, имя-скрежет, имя-протест. Ожог сознания. Скальпель офтальмолога, снимающий катаракту с глаз, раскрывающий угол зрения. Артиллерист, вызывающий огонь на себя. Один в поле воин. Русская душа, которая вышла живой и неизгаженной из мрачного, безнадежного времени. Гениальный русский крестьянин из села Сабля, где течет Живая Вода. Последний из могикан. Судьба Кассандры. Проклинающим весельем поразил Кощеево сердце. Единственный, кому верят. Дон Кихот. Герой ненаписанного романа Достоевского. Словом изменил мир. Некого поставить рядом. Нет уже почвы, на которой всходили бы такие люди». Тем страннее на фоне этих экстатических, едва ли не горячечных стонов выглядит манера Л. Сараскиной на протяжении едва ли не всей первой половины книги называть своего героя Саня. Почему Саня? Да потому что это дешевый способ автора литературной биографии «вовлечь» читателя в повествование, старое доброе – и работающее – клише. Да уж, клише – это то, в чем Сараскина ориентируется не менее профессионально, чем в душеведении и Достоевском, на том же уровне, что прочие авторы серии «ЖЗЛ. Жизнь продолжается…»: «перст судьбы», «сожженные корабли», «слово обрело плоть», «поезд шел вразнос». Слишком пафосно и не особенно остроумно? Остроумным позволяется быть Солженицыну, но не самой Сараскиной – а почему? Как объяснить этот тотальный запрет на иронию над героем, то есть, по сути, на самое драгоценное, что только бывает в биографиях, – на дистанцию, на критический взгляд? Обратная сторона этого табу на смех – отталкивающе выпирающая идеологическая позиция автора. С какой стати? Платим ли мы деньги за то, чтобы узнать, что такое на самом деле Солженицын, – или за то, чтобы литературовед Сараскина при каждом удобном случае уведомляла нас о своем махровом антисоветизме?

Удивительно другое. Даже такое жизнеописание Солженицына – безбожно водянистое, вопиюще необъективное, тошнотворно апологетическое – все равно впечатляет, все равно – событие. Какой колоссальный труд, какая судьба, какой масштаб, какой мощный старик, действительно ключевая фигура даже со всеми оговорками, даже увешанный орденами, как Брежнев, даже сейчас. Что касается выбора персонажа, тут Л. И. Сараскиной можно только позавидовать.

О том, что это за автобиография, можно было бы дать представление путем простого перечисления ипостасей автора, о внушительный лоб которого большинство людей наверняка уже стукалось не в телевизоре, так в интернете: профессиональный революционер, философ, поэт, журналист, литературный критик, составитель политических лозунгов, редактор издательства «Ультра. Культура», лектор, боевик, практик и теоретик анархизма, друг и собеседник Лимонова, Дугина и Кормильцева… мы притормозили так далеко от конца списка просто потому, что и так уже ясно: ему хватало материала, чтобы к 33 годам взяться за сочинение собственного жизнеописания.

Очень интересная и поучительная – если история человека, чья влюбленность в идею общественного блага никогда не бывает полностью удовлетворенной, чего-нибудь стоит – автобиография составлена из двадцати очерков: об августе 1991-го, октябре 1993-го (NB: выдающийся репортажный текст), об Индии, Стамбуле и Афинах, о Кормильцеве, об увлечении Северной Кореей и сапатистами, об антиглобалистских маршах в Париже, о том, как автор был рекламистом и актуальным художником, как захватывал помещения, строил баррикады и дрался с омоновцами.

В кратком изложении все это может показаться чересчур специфической информацией; все-таки настоящий, огненный марксизм бьет по нервам даже сейчас; обычно мы ограничиваемся софт-версией этой идеологии в изложении кого-нибудь вроде Наоми Кляйн; так что – «отфильтровывать автоматически»? Да, если бы не несколько обстоятельств: если бы Цветков не был настоящим писателем, если бы цветковское морализаторство показалось чересчур навязчивым и если бы Цветков воспевал абстрактный радикализм, а не припоминал конкретные эпизоды из своей жизни.

Цветков живет ненавистью, но он не из тех, кто брызжет слюной, – самоиронии у него тоже хватает; апостол, энтузиаст, глаза блестят – да, но не фанатик. Помимо умения навязывать читателю свою точку зрения, Цветков отличается злым остроумием («Упав за один столик с центробанковским директором Геращенко, я щелкнул диктофоном и спросил его, в чем, собственно, смысл жизни? Он не задумываясь ответил: „Молодой человек, главное – твердый рубль, а все остальное – химеры!“ „Рубль“ в его устах звучало, как „член“. Как и полагается, он рекламировал то, что имел») и несомненным поэтическим талантом («Было здорово вчера ночью купаться с Олей без одежды. Тела обнимал ласковый зеленый огонь: красиво размножались черноморские микробы. Одесская вода играла чистыми живыми искрами. Такая иллюминация только в конце июля. Бьешь пальцем волну, и змеятся прочь прохладные изумрудные судороги, вьются малахитовые жилы. Но эта книга не называется „Как мне нравилась Оля, или Микроорганизмы в моей жизни“).

Отличная книжка: и мало того что познавательная – настоящая. Единственное, в чем можно усомниться, – а правда ли, что книжка хорошая, потому что про революцию? Пожалуй, если он в самом деле напишет про Олю или про микроорганизмы, тоже придется читать.

Булгаков – каверза для биографа: с одной стороны, козырь, сам себя продает; с другой – никакой особенной биографии у него нет, а та, что есть, общеизвестна; приходится обшаривать совсем уж дальние закоулки – в смысле заниматься нюансами (так что не удивляйтесь, когда обнаружите, что хронике жизни Булгакова – который не Мафусаил и не граф Монте-Крис-то – посвящено 800 (!) страниц чистого текста).

У Варламова получилась стопроцентно апологетическая биография, он оправдывает и «Батум», и «дьявольщину», и всегдашнюю зависимость от Гоголя и на полном серьезе считает «Белую гвардию» великим романом.

Тем эксцентричнее – на фоне прочих пресностей – выглядит «мистическая» версия о загробной мести Булгакову Мольера, который «все эти годы самым таинственным образом препятствовал тому, чтобы пьеса о нем пошла, возможно, он из тех миров, куда отправил Булгаков своего Мастера, „надиктовывал“, посылал флюиды Станиславскому, отсоветовал играть себя Москвину…». Что-нибудь еще? Да, есть кое-что, хотя, к сожалению, ничего умопомрачительного. Антураж для стамбульской сцены с тараканьими бегами в «Беге» Булгаков фактически украл у Алексея Толстого. Булгаков встречался с Сент-Экзюпери у американского посла; летчик показывал фокусы. Любопытная трактовка: «Мастер и Маргарита» – роман о русском 1937 годе».

Еще одна занятная коллизия: вместо того чтобы напечатать в серии «ЖЗЛ» классическое булгаковское жизнеописание Мариэтты Чудаковой, редакторы заказывают новый текст Варламову; Варламов не стал делать вид, что Чудаковой не существует, а наоборот, разыграл эту карту; он не только часто цитирует свою предшественницу, но даже беседовал с ней лично – о чем и отчитался в книге. Крайне корректно – однако иногда прорывается и то, что может быть квалифицировано как раздражение: «бдительная Мариэтта Омаровна», «…осуждение исследовательницей своего героя, сожаление о его малодушии замечательно характеризуют ее саму как несгибаемого борца с тоталитаризмом и поборницу демократии, и уж, конечно, никогда бы сама Мариэтта Омаровна на подобный шаг не пошла…» и т. п. По правде говоря, это, кажется, единственное место в книге, когда в воздухе чувствуется хотя бы вольт электричества.