Идея писателя – которую он иллюстрирует своими путевыми очерками – состоит в том, что все цивилизации обречены на гибель. Продолжительность одного цикла составляет – некоторые примеры выглядят убедительно – 1500 лет. Правило «чем древнее, тем примитивнее» не работает: высокоразвитые цивилизации существовали много тысячелетий назад, но не сохранилась ни одна, победители вычеркнули их из истории – и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, куда клонит автор. Нынешняя цивилизация – вовсе не уникальная, не финальная и не лучшая; повторяемость апокалипсисов в прошлом неизбежно гарантирует апокалипсис в будущем; таков закон жизни, и если у того, кто произнесет эту мысль вслух, в голосе не зазвучат трагические ноты, пусть пеняет на себя.

Стогов подпускает минора, как умеет. Он одержим идеей – но не выдает себя за философа; и мы не станем. Он всего лишь некабинетный писатель, который предпочитает не рассуждать о метафизической абстракции, а попытаться засечь ее следы своими глазами, увидеть, как обстоят дела на самом деле. Такая писательская честность вызывает искреннюю симпатию – даже при том, что в стоговской склонности к широким обобщениям, бывает, проскальзывает нечто ноздревское. («В начале ХХ века Китай был набит прекрасными древними памятниками. Но до конца столетия не дожил ни один из них». Ну, положим, какие-то все-таки дожили. «Китайская Венеция, город каналов Сучжоу, застроен безликими бетонными коробками». Да нет же, с каналами там все в порядке, и никаких коробок не видно.)

Это замечательный дневник нашего современника – лихо придуманный и живо написанный. Единственная проблема, связанная со Стоговым, состоит в том, что он не очень хороший вестник апокалипсиса – просто потому, что сам чрезвычайно витальный, искренний, честный, не боящийся быть смешным, настоящий, не рехнувшийся после «Мачо не плачут» от звездной болезни человек.

Это важно; Стогов (о котором снобы отзываются не иначе, как с презрением, припоминая ему, да, случавшуюся в его жизни халтуру) после романа «Мертвые могут танцевать» совсем не тот, что в 2002–2003 годах. Вот уже несколько лет он пашет, как каторжный, выпуская книжки в своей серии, которые, да, чудовищно оформлены, да, не все одинаково хороши, но среди которых были выдающиеся образцы нон-фикшна; причем многие из них не только отредактированы, но написаны самим Стоговым («Неприрожденные убийцы»); и можно сколько угодно кривить губы, но факт остается фактом – никто другой ничего подобного не сделал.

По крайней мере если в самом деле грянет апокалипсис, то несколько таких людей рядом – и, глядишь, мир покачается-покачается, да и раздумает рушиться.

Шаровская фантасмагория, кто бы мог подумать, имеет хорошие шансы внедриться в массовое сознание: едва выйдя из печати, роман моментально обосновался в шорт-листе «Большой книги» и Букера, а в начале сентября на Московской международной книжной ярмарке его назвали «Книгой года» в номинации «Проза»; похоже, еще немного – и шаровскую бороду станут показывать в программе «Время», а «Репетиции» и «След в след» переиздадут за госсчет.

Роман написан от «я», достаточно колоритного «я» – этнографа и эпилептика, однажды ставшего смотрителем училищ в Ульяновской области, то есть тем же, кем за сто лет до него был отец Ленина, – но рассказчик тут не центральный персонаж. Если поверить Шарову на слово (делать этого не следует), то за главную героиню можно принять крестную рассказчика, юродивую Дусю, чья психосоматика деформирована прошедшейся по ней историей ХХ века и которая под старость из лучших побуждений фактически становится убийцей маленькой девочки – просто потому, что ей кажется, что та должна умереть пораньше, невинной.

Житие этой сомнительной святой дублируется множеством других – так или иначе рифмующихся: умирающего и обратившегося к метафизике Ленина, апостола Павла северного народа энцы Евлампия Перегудова, затевающего крестный ход на Москву Дусиного брата – все эти как-бы-святые, благодетели малых сих, сами впадают в детство, и в силу перенесенного страдания сподобляются благодати.

Роман – ветвящийся, клубящийся, распадающийся, расширяющийся одновременно в нескольких направлениях – состоит из сотен кунсткамерных историй, курьезных анекдотов, так или иначе нелепых, абсурдных (вроде истории о том, как один мужик в Горках при создании коммуны потребовал, чтобы на равных правах в нее включили и Господа Бога, поскольку Он тоже трудовой элемент, землю создал, и обойти Его никак нельзя). Роман устроен как запутанная система лейтмотивов, повторений одних и тех же тем в разных аранжировках: странные детские смерти, крестные ходы, крестовые походы, гражданская война, примитивная цивилизация, инвалиды, сироты, беспризорники, безумие, самоубийство, юродство, канонизация современников, кощунственное сожительство чистого и нечистого.

Истории-двойники, истории-дублеры, из которых сконструирован «Будьте как дети», все так или иначе закручены вокруг обманчиво простых идей: если не будете как дети, то не войдете в Царство Небесное, и кто соблазнит малых сих, того ждет самое страшное наказание. Ленин и Никодим, один из духовников Дуси, проповедуют: «Революция, ее цель и смысл – возвращение в детство. Люди чрезмерно устают от сложности жизни, от тысяч и тысяч лазеек, закоулок и тупиков, в которых хоронится грех и откуда его ничем не выкарябаешь. Не сразу, но они приходят к выводу, что единственное назначение сложности как раз в этом – укрывать, давать приют злу, и, пока ее не разрушишь, о спасении нечего и думать».

Так-то оно так, но и здесь, оказывается, есть свои нюансы. Все ли дети пользуются приоритетом при отборе кандидатов в Царство Божие? Не были ли многие из тех, кто считаются «святыми», по сути, именно соблазнителями? Тогда как явные «соблазнители», такие, как Перегудов и Ленин, – случайно ли почитаются как святые? И те и другие, и «дети», и «соблазнители», и жертвы, и мучители, в России ХХ века угодили в такие страшные жернова, гражданская война всех против всех была настолько жестокой, что единственно возможное оправдание этого абсурда – встреча в воскресении, совместный поход в вечную жизнь. «В какую сторону ни возьми, мы всегда идем к Иерусалиму: расширение империи есть единственно верный, надежный путь к Господу. Так или иначе, прежде нежели под скипетром русского царя не окажется весь земной шар, в числе прочих земель и Палестина – Царство Божие ведь не установится».

Путь в Китеж/ Иерусалим, по Шарову, проходит по зыбкой почве; и болото, топкий торфяник как стартовая площадка для воскрешения – одна из базовых метафор романа.

По сути, своим романом Шаров оправдывает революцию, да и вообще тот вариант истории, который осуществился на территории России в первые десятилетия ХХ века. «Выстоять у него (старого мира) не было ни единого шанса, потому что революция всем и каждому предложила нечто поразительно похожее на Господень рай. Тебе была обещана жизнь, лишенная порока, жизнь без искушений, без мук, без сомнений. Счастливое, радостное время – ведь если ты верил, был предан и исполнителен, ты знал, что, что бы ты ни делал, вины твоей ни в чем нет». Абсурдно-жестокая революция, по странной мысли автора «Будьте как дети», на самом деле была глубоко естественным и, более того, религиозным явлением, событием. Это был тоже крестный ход, крестовый поход, инстинктивное движение массы в сторону небесного Иерусалима, даже если и сами безбожники-богоискатели ничего об этом не знали. Это был скорее род священной эпилепсии, психической болезни целого общества, нарушившей коллективную идентичность, но не изменившей само ядро личности, и даже наоборот. Жертвы и страдания абсурдны, но, в высшем смысле, так все и должно быть: ибо то было впадение в детство, а «их есть царствие небесное». Новый человек – хотя бы и всего на секунду – появился; его не уберегли, он тотчас же и сгинул, но ведь на секунду – сверкнул. В высшем смысле революция была благом – слепоглухонемые вдруг начали осязать мир, вступили с ним в чаемый контакт; это радостное время, время, когда дух во всем проявляется. И несмотря на то, что при жизни их крестные ходы, крестовые походы и революционные марши вроде бы были направлены в разные стороны, на самом деле, безбожники тоже – богоискатели; словам не всегда стоит доверять, имена иногда скрывают суть; так же не следует доверять и тем вариантам истории, которые считаются единственными и общепринятыми.