Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Пелтола сел в машину, включил мотор и послушал его голос. Он прибавил газа настолько, что машина снова стала ему по душе. Он отъехал. Машину он мог поставить в другом месте, где угодно. Старушка сортировщица газет была плохо одета: плащ мужа и кеды сына, на которых было написано чернилами «Ека». На голове у нее была летняя косынка дочери. Возможно, она пользовалась нижним бельем зятя и столовым серебром невестки. Работу свою она делала в определенной последовательности по частям, но не завершала ее: ей не полагалось доставлять газеты полковнику прямо в кровать.

РОДНЫЕ МЕСТА

Пелтола съезжал под гору медленно, а в гору гнал вовсю. Возле водосточных желобов Большой кирки стояли черные апостолы, купленные в Германии. С них трудно было делать снимки, приходилось подходить слишком близко. Пономарь и полномочные представители церкви приходили осматривать их раз в год. Ступени кирки пустовали, они были в тени, здесь было холодно. На Александринкату находится дело всем, на обеих ее концах не поставлены распорядители. Пелтола проехал на Аркадиенкату и свернул налево: это значило, что он не поехал в казарму.

Было четыре часа. Солнце светило низко, как в шесть часов вечера, но совсем с другой стороны, и освещало такие места, какие в другое время оставались всегда в тени. Некоторые имеют привычку совершать утреннюю прогулку именно в это время. У них, известно, на это свои причины. Опрятно одетый пожилой человек шагал на солнечной стороне по самой середине Аркадиенкату. Окрашенные белым переходы через улицу сейчас не имели значения. Другой старик прохаживался на углу почтамта, или, возможно, черная собака прогуливалась, а он сопровождал ее. На автобусной станции вдоль стен на деревянных скамейках сидели оборванцы, головы вниз, руки между колен, как подсудимые. Один встал, решился отойти на два метра и осматривался вокруг. Судейский окрик повернул его обратно. Он искал, где бы ему справить нужду. Очутился в закоулке и обрызгал стенку. На ней получился черный рисунок амариллиса.

За автостанцией на площади стояли двести автобусов. То были отели на одну ночь. Нужно только иметь старое знакомство с портье и в проходе передвигаться на четвереньках. Только одна постель была не из кресел с поручнями, на ней спал сам портье. Ванной комнаты не было, постельным бельем служила старая газета. Пелтола проехал мимо железнодорожной станции по краю рынка. В центре расстояния короткие, знай только колеси вокруг.

В конце среднего проезда на рынке, прямо на тротуаре, бралась проба мясных продуктов. Тут как раз кишка лопнула. Дорога Пелтолы к дому начиналась с этого места. Здесь все было известно и казалось сделанным знакомыми людьми. Он всегда жил здесь, в Сёрке, или, вернее, жил не он, а его родители. Он был только их заложником. Выкупные платежи начнут поступать, как только он освободится от солдатчины.

Дядя Симо красил дом на углу Лиизанкату только изнутри и тридцать лет тому назад. Его не пускали взглянуть на плоды его трудов. Его больше не пускали никуда, кроме одного бара на Хельсингинкату, да и то после ухода всех клиентов, когда стулья поднимают на столики. Ему разрешали есть около стойки, если он не прикасался к ней. Он толковал о боге только с попами, когда они возвращались из кирки. Он платил попам одну марку. Оттого-то Симо не плевал в их утренний кофе и не открывал ночью их водопроводных кранов.

По этим улицам извивалась тропинка Пелтолы, возле которой он когда-то собирал цветы для матери. По ней он семенил на станцию за выигрышными купонами и табаком для отца. На эту тропинку приходил он летними вечерами поглазеть на девушек. Они посматривали на него украдкой, а он оглядывал их открыто. Когда-то он вышагивал эту тропинку из конца в конец вслед за девушкой, которая была лучше других и одевалась в просвечивающие насквозь платья.

На гранитном парапете длинного моста не стояло ни одного памятника. Мост сам был памятником. Если его когда-либо продадут, то покупатель построит из него заново набережную. Это будет делом его жизни. В восемнадцатом году дядя Ялмар пробовал защищать мост из комнат книготорговца Линнамо. Сам книготорговец закрылся в ванной и пытался при помощи словаря написать по-немецки маленькую автобиографию. Когда красные промаршировали через мост к центру с белым флагом, дядя Ялмар изменил свои взгляды. Он подарил книготорговцу свою винтовку и нарукавную повязку на память об этом тяжелом времени. Линнамо пытался смывать патроны в унитаз, и когда руки его уставали, Ялмар приходил ему на смену. Напор воды сильно понизился, так как жители домов с водяным отоплением уничтожали свои архивы и частную переписку тем же способом. Когда настала ночь, они выбросили патроны из окна в море.

Пелтола проехал позади торгового павильона на дорогу на Хяме и по темному ущелью Пенгеркату подкатил к своему дому. Перед полицейским участком было пусто, как всегда. Никто здесь не останавливается, разве что полиция. Никто не прислоняется к той стене и не стоит, скрестив ноги; краска с нее никогда никому не пачкала одежды; никто не ожидал тут, чтобы из окна упала серебряная марка к ногам. «Поликлиника. Прием душевнобольных и слабоумных». И хотя Пелтола прожил здесь всю свою жизнь, он никогда не видел, чтобы кто-либо входил сюда. Возможно, это была выходная дверь. Может быть, внутрь попадали через туннель в отвесно стоящей скале, где было вырублено бомбоубежище. Маленький ресторанчик, дверь которого была высоко, как окошко, и окно, как прошедшая по конкурсу витрина мебельного магазина, выглядел еще по-ночному: все кушанья были убраны с глаз долой. На стенной полке стоял старомодный репродуктор, на грубую ткань его наложена вышивка по канве. Репродуктор цедил звуки.

Столики, поставленные в витрине, были накрыты скатертями расцветки области Хяме — по белому полю широкие красные полосы крест-накрест. Но это были не скатерти, а сорок нарукавных повязок с красным крестом, подаренных весьма влиятельным полком владельцу ресторанчика. Сам Урпо во время войны служил при складе медикаментов и там положил начало своему капиталу. У него официантками всегда были хорошенькие девушки, поправлявшие подвязки позади застекленной стойки. Теперешнюю девушку Урпо называл Лизбет. Она не смогла дать сдачу с сотенной. Когда сам Урпо пришел на помощь, у него вышли все деньги и касса опустела. Когда клиент ушел, Урпо послал Лизбет менять эту сотняжку. Лизбет отправилась, держа в руке завернутый в газету банкнот с портретом национального мыслителя[43], но ей не посчастливилось. На этих углах не везет. Урпо обратился к клиентам. Следующим пришел мужчина средних лет, который не решался повязывать свой галстук и предпочитал носить его в кармане. Он попросил показать ему денежный знак. Урпо прошел в другой конец зала, повернулся спиной и поднял дензнак повыше на фоне стены. Клиент утверждал, что Снелманну не хватало представительности. Урпо выразил сожаление, что Снелманн не успел лично повидаться с клиентом. Посетитель признал, что Снелманн был великий человек. Его портрет потому-то и был помещен на банкноте, никто не будет печатать на ней портрет какого-нибудь незначительного лица. Урпо послал Лизбет купить ящик спичек в торговом доме Штокмана на развилке дороги на Хяме, но здание это разрушено уже много лет тому назад. Урпо не бывал в той стороне с конца 1950 года, когда он ходил свататься к владелице писчебумажного магазина. Та дама подала ему рукавицы[44]. Она сказала, что не хочет на старости лет начинать выделывать этакие курбеты. Урпо оскорбился и после этого ни разу не ходил по дороге на Хяме, чтобы не идти мимо писчебумажного магазина и показывать, что еще жив. Говорили, что дама эта была старейшей жительницей Хельсинки. Ей было восемьдесят два года. Те, кто еще старше, не желают объявлять свой возраст, а может быть, не решаются, опасаясь потерять пенсию. Да им и не поверили бы. Мария Андерсон была последняя стодесятилетняя, в чей возраст верили.

вернуться

43

Имеется в виду Йуохан Вильгельм Снелманн (1806—1881) — финский общественный деятель.

вернуться

44

Принятый в Финляндии знак отказа невесты.

87
{"b":"119356","o":1}