С них — на диеты.

С диет — на рыбные блюда и средства для похудения. Потом — на улов в озере. И снова — к началу зимы.

Кристина заторопила мужчин в баню. Их шестеро и маленький Хейкки. Всем сразу не поместиться. Отец Оскари с зятем и он отправились в первую очередь. Отец Оскари вдруг повернул обратно.

— Что ты забыл? Там все есть.

— Сигары.

— Я принесу, — сказал зять.

— Они в левом кармане.

Зять побежал за сигарами.

Они набрали полтаза горячей воды, взяли ковш и три полотенца, а отец Оскари — еще и сигару со спичками, и влезли на полок. Подстелили под себя полотенца, сидели и потели. Отец Оскари попыхивал сигарой.

— Хорошо подымить для начала.

— А некоторые говорят — лучше хлебнуть. И Маннергейм предпочитал.

— Я пробовал, но сигара лучше. Йоэль Лехтонен[20] тоже с первым паром покуривал, — сказал отец Оскари.

— Ты его знал?

Это спросил зять.

— Нет, но я знаю «Путкинотко»[21]. Там Муттинен в бане у Кяркияйнена курит — так ведь это сам Лехтонен.

— Возможно, — согласился зять.

— Может, плеснем немножко? — спросил Хейкки.

— Давай, только капельку.

— Знаю, знаю.

Он набрал ковш воды.

— Я плесну, — предложил зять.

— Не позволяй ему, Хейкки. Молодые попы этого не умеют. Выплескивают с кафедры весь свой жар на загривки прихожан. Когда им учиться поддавать пар! — сказал отец Оскари.

Он плеснул на камни и лег на спину. Отец Оскари тоже опрокинулся на спину. Они улеглись ступни к ступням.

— Ты небось сам в молодости так делал?

Это зять.

— То есть как? Ха... ах, как сладко.

Это отец Оскари.

— Весь жар на загривки прихожан?

— Ах, ты вон о чем, а я уж забыл... Конечно, по неопытности именно так и делал. А потом потихоньку научился и забыл все, чему меня учили, так оно и было... И когда я стал слишком стар, чтобы работать, меня повысили в сане.

Отец Оскари разглагольствовал, а он слушал. Приятно слушать и чувствовать, как пот течет по коже. Скоро он потечет в глазницы, тогда пора будет взяться за веник.

— Так оно и бывает. Когда забудешь все, что учил, становишься пастором, так и с тобой будет... Плесни-ка еще немного на камни...

Он слушает. Речь течет мягко, с истомой, не хочется вставать и париться. Он знает, что отец Оскари только так говорит, что он и теперь по целым суткам копается в книгах, как молодой неофит, но говорит так, будто все хорошо, все на белом свете благополучно.

— Да, вспомнилась мне одна история... Расскажу-ка тебе, зятек, да и тебе, Хейкки, но в первую голову зятю... Был я тогда помощником пастора в приходе, как ты теперь... Кажется, в первом своем приходе... Очень любил рыбалку и ходил рыбачить в компании с присяжным... Позвали меня однажды в баню... ленсман, лесничий и доктор... Решили вогнать молодого пастора в краску... Только мы разделись, как началось... Стали рассказывать такие анекдоты — один другого лише, и знай себе поддавали пару... Решили опалить новому пастору зараз и шкуру, и душу... Хорошо... Просто немыслимые сыпали анекдоты... И чем жарче пар, тем рискованнее анекдоты... Ах, хорошо... Теперь хватит... Потом спросили меня — могу ли я продолжить, моя, мол, очередь... Я парился, сцепив зубы... Хорошо... И придумал анекдот: что бы я сделал, если бы был содержателем увеселительного заведения... Ну и смеялись же господа ленсман, доктор и лесничий, а когда я уходил из прихода, они просили, чтобы я остался... Компаньон для рыбалки, мол, нужен... Так, так, плесни-ка на каменку...

Он встал.

— Может, начнем париться?

— Давайте... Шла старуха в полушубке... Солнце грело... Прочь полушубок... А-ах... вот это пар... Как господне солнце... душу греет, а шкуру жжет... Прочь полушубок.

Эса ел. Его челюсти перемалывали картошку и цветную капусту, помидоры, жаркое, только что лежавшую на тарелке горку колбасы, салат и хлеб. Все это опускалось из горла в пищевод, вниз. А вверх: из голосовых связок в рот, в полость рта и носа и потом наружу, лился гнусавый голос. Эса был увлечен. Вечером он ходил с Оскари ловить раков.

Отец разглядывал своего сына.

Большой и гнусавый нос. На шее кадык. В кого бы это?

Раки теперь большие, говорил Эса. И во всем улове ни одного мягкого. Кристина поддакивала. Хорошо, что Эса с Оскари пошли вчера на озеро. Теперь раков поедим. Завтра сварим. Нынче осенью еще не ели. Время-то проходит. А теперь есть раки, да такие крупные.

Он слушал. Хорошо, что Оскари берет Эсу с собой. По крайней мере Эса в приличной компании. Но как у Оскари хватает терпения? У него самого не хватает. И у Пентти тоже, хоть он и брат.

На десерт был маисовый кисель.

Он этого не ест. Кристина тоже не ест, но готовит каждую среду. Для Эсы. Эса ест,

И все равно тощий. Куда только в него все это лезет?

Он вспомнил маленького, бледного, длинноносого, с большой челюстью солдата. У него тоже верхняя часть лица атрофировалась, зато нижняя особенно развилась. Тысяча девятьсот восемнадцатый. Удивительно, как какая-то чепуха оседает в памяти. Егерь Кескинен. Знаменитый в батальоне человек. В тысяча девятьсот восемнадцатом егерь съедал тридцать вареных картофелин и запивал соусом. Вся рота ждала, пока Кескинен поест. Сначала кое-кто ворчал, а потом все стали гордиться своим чемпионом. Ребята из соседней роты приходили на него поглядеть.

— Ты чему смеешься? — спросила Кристина.

— Просто так.

— Но ведь чему-то смеешься.

— Когда в восемнадцатом году кончилась война, я командовал ротой. Нас повели на парад. Маннергейм — он принимал парад — проходил мимо нашей роты, остановился и спросил одного мужика: «Из какой роты?» А у нас был солдат Кескинен, гордость роты в некотором смысле. Бедняга смешался перед Маннергеймом и выкрикнул: «Из обжорной роты, господин генерал!»

— Почему-то в городе аппетит лучше, хотя к этому скорее располагает деревня.

— Все-то ты обобщаешь.

— Да ведь здесь всегда спешишь, кажется, некогда и о еде подумать.

— Ты обожаешь спешку. В городе только и оживаешь. В деревне дремлешь и ждешь осени.

— Но здесь у меня десятки дел, вот я и ем с аппетитом... Да, мы перед твоим приходом говорили с Эсой, что ему нужна другая машина... Не так ли, Эса?

— Эта прошла уже шестьдесят пять тысяч... И если ее сейчас не продать, потом за нее ничего не дадут...

— Покупай новую.

Обычно Эса продавал старую машину, получал у него дотацию и покупал новую. Вернее, у Кристины, но с его согласия. Ни разу Эса не потратил собственных денег на машину. Рабочей скотиной в семье до сих пор был он. Приобретаешь имущество, растишь благосостояние, пока хватает сил. И не замечаешь, как поддаешься все больше и больше. А в некий день, когда тебя вконец загнали, ты с тоской вдруг увидишь, что мог бы прожить жизнь совсем иначе. Но уже поздно. Может быть, и твой сын, который хлебает сейчас маисовый кисель, был бы другим, если бы ты сам давным-давно стал другим. Жизнь и жизненный уровень — не одно и то же. Только думать об этом уже поздно. Особенно теперь...

Они перебрались в город больше недели назад.

Когда отпуск кончился, он вернулся на работу. Там ничего не произошло. Все случилось только сегодня.

Пришел директор, широко улыбнулся и заговорил:

— Добрый день, добрый день.

— Добрый день, присаживайся.

— Как провел лето? Лоси в ваших краях не показывались?

— Следы попадались.

— Ты бы дал мне разрешение на отстрел. Теперь уж на будущий год. Только не забудь, что я просил, если кто-нибудь другой тоже попросит. Сам ведь ты не охотишься?

— На лосей — нет. Иной раз на зайцев или на птиц.

— Но щук-то небось приканчивал? Я ездил на Тэно. Черт побери, туда бы пораньше поехать, сразу после Иванова дня, но я не мог... Да, у меня ведь к тебе дело... Позвони-ка курьеру, пусть принесет чертежи.