— Попаду водить грузовики.
— Тут нужно бы домкрат или два, — размышлял тракторист.
— Чем же вы в первый раз-то ее поднимали? — спросил Пелтола.
— А мы и не поднимали, — тракторист начал рассказывать. — Видишь ли, она была там в ложбине на бетонной опоре или на камнях. Мужики разбили камень и подложили под низ катки.
— Дождь источил тот камень. Никуда не годная была подпорка. Принесем-ка еще камней.
Помощники опять пошли в лес за камнями. Они притащили два точно таких же камня, и как только банька была приподнята, затолкали их под нее ногами. Потом просунули катки под баню и откопали камни лопатой. Камни были выше катков. Откуда они взяли лопату; Пелтола не заметил. То ли она была у них с собой, то ли нашли лопату могильщиков, а может, она висела на другой стене баньки, чтобы женщины мельчили ею в баньке дрова, когда хозяин уносил топор в лес. Помощники сбросили ненужные теперь камни в канавы, тут их было четыре.
Тракторист взобрался на сиденье, похожее на большую железную шапку. Сиденье опустилось на пару сантиметров. Банька стала продолжать свое путешествие. Она брела так же медленно, как выполняла другие свои работы — согревалась и остывала, но, несмотря на это, она задавала двум мужикам невероятно много работы. Они носились взад и вперед, выхватывали каток, подтаскивали бегом, швыряли на землю перед банькой, подталкивали ногами в нужном направлении, опять бежали назад, опять, запыхавшись, волокли каток. Их скорость равнялась ноль целых одна десятая километра в час.
Спуск с пригорка, по-видимому, нисколько не ускорил хода. Банька только наклонилась настолько, что дверь ее распахнулась, — она была не на замке. Внутри оказалось светло, в строении не было пола. Не было там полка, там ничего не было. Она была просторна, как пустой школьный двор. Пелтола вскочил в машину и взглянул на часы: было 20.27. Он поехал наперегонки с баней, стрелка показывала спуск, через три минуты начался подъем. Стрелка была теперь в хорошем состоянии, она неплохо отдохнула. В таком же состоянии была и машина. Пелтола не отдыхал: он поднимал баню на камни и полчаса спорил сам с собой — был ли он вправе сказать сопроводителям бани: это дерьмовая затея; дерьмовая голова у того, кто это придумал; дерьмовая голова, кто за такую работу еще вздумает платить; дерьмовая голова, кто нанимает бестолковых; дерьмовая голова, кто говорит им то, чего они не понимают, и таким способом превращает их в соляные столпы.
Только теперь он попал в рощу. Березы размножались, как отсталый народ. Они надвигались на дорогу со всех сторон. Они наклоняли над ней свои верхушки и вталкивали их повсюду. Миллионы их уст выбалтывали то, как они съедали свет и воздух прямо изо рта друг у друга. И, несмотря на это, они были красивы, как кружево, наполнены воздухом, как дворы замков, белы, как ноги королевы, чисты, как трижды выстиранные дома простыни. Они благоухали. Листья были влажны, как трава, и стволы хорошо сохранились, совсем как двадцатипятилетняя учительница гимнастики, которая бьет в барабан и пляшет вместе с ученицами на ежегодном школьном празднике в белом коротеньком трико, синий свет в глазах и накусанные докрасна губы. Хотелось кинуться, побарахтаться в верхушках деревьев и лететь сквозь них двести километров с дерева на дерево. Хотелось попробовать их на вкус, и стать березой, и вырезать свое имя и воинское звание. Хотелось привезти сюда Лизбет, чтобы увидеть ее здесь. Урпо мог бы ее сопровождать. Урпо мог бы кормить ее хлебными крошками, и держать пальцы на застежке, и разменивать стомарковые бумажки в ее сумочку, обещать ей и кожаное кресло, и персидский ковер, и паркетный пол, и дубовые балки.
Под березами росли кусты, а под ними цветы и травы. Свет пронизывал все насквозь. Березы, кусты и травы вымывали из него золото. Они позванивали маленькими серебряными колокольцами и бубенцами и роняли с подолов и волос серебряные иглы длиной в два метра. Повсюду виделись прекрасные женские лица. Они улыбались, и крохотная, в изгибе губ рождающаяся и гаснущая улыбка манила все время.
Солнце поднялось над березовым двором. Оно было величиной с каменный дом, но легкое, как сгоревшая бумага. Оно ушло в лес и скользило вдалеке, пока не остановилось и не начало возвращаться обратно. Теперь дорога спускалась в глубокую лощину, из окон машины виднелась земная кора, а вверху, через переднее стекло, — только небо. На дне лощины казалось, будто лягушка попробовала, прыгнуть между ног; Пелтола удержал ее за задние лапки, и она упала на сиденье.
Сосновый бор был набит камнями и скалами, укрытыми мхом, умягчен, как палата для буйнопомешанных. Ни листочка, ни травинки. Бесконечный колонный зал. Вдалеке развалившаяся поленница дров. Никто ее оттуда не пытался вывезти. Там не двигалось ничего. Муха пролетела какое-то расстояние, но вернулась обратно и бросилась на ветровое стекло, как песчинка.
Озеро появилось с левой стороны, совсем близко. Оно норовило настигнуть снизу, но не успевало. Уровень воды был низкий. На склонах побережья рос кустарник, внизу, у самой воды, — березы.
Прибрежная вода полным-полна листьев кувшинок, как водопой слонов полон слоновьих следов. Они образовали зеленое покрывало на пять метров от берега. Следы баньки начинались здесь. Ее бетонированный пол был по-прежнему на месте, но на углу зияла большая дыра. Железная обшивка печи была прислонена в сторонке к березе. Снизу на полметра она почернела и проржавела, стала кружевной. Она была как слишком маленькая будочка или громадные рыцарские доспехи, что брали с собой в поход для устрашения врагов. На поле боя их не ставили около знамени, а водружали на дальней возвышенности. Они могли сражаться сколь угодно издали. Вблизи они только гремели.
Почерневшие камни из печного очага были сброшены в кучу. Они развалились на куски. Между двумя березами натянута веревка, на которой остались старые прищепки для белья. Пристань была еще на месте. Может, кто-нибудь попробует поплавать на ней по озеру. Рядом с участком бани стояли одна за одной три маленькие дачки, в десяти метрах друг от друга. Выстроены они были строго по прямой. Из них ничего не было видно, кроме верхушки соседней крыши и печной трубы. Настолько-то и птицы смыслят в архитектуре. Дети набросали на крыши коробки из-под табака, отрезки досок, велосипедные покрышки, обрывки проволоки, рваные сапоги, поломанных кукол, дохлых мышей и обгрызенные бутерброды. Березы бросали сухие веточки, а прохожие — банановые и апельсиновые корки, пробки от винных бутылок, пустые бумажные пакеты из-под молока, рваные бюстгальтеры, тампоны, пеленки, картонки, губки, гнилую рыбу, дрянные блесны, старые календари. Владельцы могли представлять свои участки большими, рассматривая дно озера. Можно там стоять и отращивать пальцы ног.
На правой стороне дороги стоял красный домик. На его стене — желтый почтовый ящик и почтовый герб. К закоулку домика шла телефонная проводка. Вокруг стен — грядки клубники, а дальше — огород, и все это огорожено сеткой от кур. Через окошко домика было видно другое окно, внутри комнаты, иначе говоря — помещение просматривалось насквозь. Была видна женщина, накалявшая столовый нож в топке плиты. Мужчина приподнял руки, читая газету. Снаружи на стене, выходящей в огород, засунут под жердь сноп для птичек. Маленькая птичка летела на воздушных волнах над огородом. Она яростно трепыхала крылышками, когда поднималась, потом переставала трепыхать и падала, а потом снова устремлялась вверх.
Дорога опять опустилась в лощину и потом поднялась на мыс со сплошным леском. В низине песок был коричневый, мелкий, а на мысу обычная дорожная щебенка, где много гладких камешков, похожих на миндаль и бобы. Они шелестели под машиной и закапывали друг друга. Справа от дороги — кооперативная лавка с большим двором, предназначенным для хранения, например, трех бочек бензина в его конце, на подставке: две на боку, одна стоймя.
Между бочками и кооперативной лавкой пылил пятидесятиметровый песчаный пустырь, примерно на полтора метра выше дороги, спускавшейся к берегу. На полутораметровом склоне были устроены каменные ступени и рядом проложена дорожка. По другую сторону дороги стоял ветхий киоск с крыльцом. На крыльце, на скамейках сидели люди в самом худшем возрасте — трое мальчишек и три девчонки, пятнадцати-шестнадцатилетние озорники: белые резиновые тапочки, синие джинсы, рубашки карамельной расцветки, красный и синий мопеды. На углу киоска цветная реклама кока-колы, и рядом, у Двери, кинореклама, черно-белая, как страница газеты, с громадным портретом Аниты Экберг. Анита Экберг отдавалась в черных перчатках до самых плеч. Ее руки казались ногами в черных чулках. У Аниты всего было вдоволь, так что все другое случалось за ее спиной, кроме того, что с ней самой случалось. Это, известно, совсем другое дело, чем то, что изображалось на кинорекламе. На кадрах у нее все было, как у королевы Кристины. Но в настоящей жизни, во время печатания рекламы, ей выпадало много куда более приятных дел: она ела, купалась и надевала чистую сорочку, сидела в качалке и курила, обнимала мужа и гладила его по голове. Ее глаза провожали тебя, куда бы ты ни шел. Она глядела и махала обеими руками. Ее рука была красива, как бедро Мерилин, и столь же тонка. Фильм был выпущен прошлым летом. После этого случилось многое, о чем здесь ничего не знали. В стране правили социал-демократы, Мобуту властвовал в Конго, и чего только не произошло в мире.
