— Что это за марка, сударь, которую вы заказывали? Я бы записал и спросил у метрдотеля.

— Не стоит. Это пили в первую мировую войну на фронте, — сказал он.

— Вот как, — сказал официант.

— Он, наверно, уже устарел.

— Почему?

— Со времен первой мировой войны все уже устарело и выдохлось, — ответил он.

— Только не коньяк, — сказал официант.

— Коньяк — нет, а я — да. Странно все-таки, что коньяк сохранил свой вкус до наших дней, — удивился он.

— Это естественно, — улыбнулся официант и ушел.

— Бах, и Вивальди, и братья Ван-Дейк, и Брейгель, и Барух Спиноза. И «Поэзия и правда» Гете. Ведь они не утратили свой аромат до наших дней. Не так ли? И Фра Анжелико. Нет. Не утратили. Для меня, во всяком случае.

— Хейкки? Да это же Хейкки! Ну, здравствуй, Хейкки, ты что здесь делаешь?

Он встал, обрадованный.

— Садитесь, господа.

— Сядем, раз у тебя есть место. Свободно ведь?

— Да, да, садитесь.

Трое мужчин. Двоих он знает: Каллэ и Арво.

— Разрешите представить, — сказал Арво и рекомендовал: — Судья Хирвеля. Доктор Окса.

Арво он хорошо знал. Тот когда-то приезжал к нему на озеро рыбачить и ловить раков, но с тех пор прошло уже несколько лет. Каллэ был ему меньше знаком.

— Мы с вечернего заседания, — сказал Арво.

Каллэ — владелец текстильной фабрики, Хирвеля, видимо, поколением моложе его.

— Этот Хирвеля занимается масла́ми, — сказал Арво.

— Он только что вернулся из Америки.

Это Каллэ.

— Вот как, очень интересно, я хочу сказать...

Ничего он не хотел сказать, просто ему стало неудобно: сказать что-то надо, а не хочется. Ну, вернулся из Америки — и вернулся. Все, кроме него, там побывали, а Пентти съездил и за него.

С Америки разговор перешел на мировую политику.

Так бывало и двадцать лет назад, стоило только заговорить о Германии.

— Хорошо, что у Америки военная техника лучше русской. Россия не посмеет напасть. А если начнется война, Америка не даст себя одолеть, — заявил Арво.

— Не даст, не даст.

Это Каллэ.

— Теперь все это не так просто, — заметил Хирвеля.

Хейкки Окса обрадовался: это говорит человек младшего поколения. А его приятели и он сам — старые финские чиновники, которых объединяет общая болезнь — большевикофобия. Этим больны Каллэ, Арво и тысячи других. Он тоже был заражен, пока Пентти не вернулся с фронта и не вылечил его. Не совсем, правда, вылечил.

Двадцать лет назад он думал так же, как его приятели. Вместо Америки тогда была Германия, и они считали, что Россию надо уничтожить немецким оружием.

Неужели с тех пор ничего не изменилось? Эти господа повторяют все те же зады. Только Германию заменила Америка, вот и вся разница. Хирвеля, видно, не так в этом убежден. Двадцать лет назад он был еще совсем мальчонкой, а они — Арво и он — взрослыми мужчинами. Тогда, в начале августа, Арво приехал к нему на дачу с собственными мережами, но он велел их прокипятить. Он всегда требовал, чтобы гости кипятили свои мережи или брали у него. Зато в озере до сих пор водятся раки, и чумы не бывало.

В тот вечер гадали, будет война или нет. Ее даже желали, не хотели только, чтобы она развязалась между Германией и Англией. Арво поймал сто раков, и когда сотый рак полетел в садок, они пошли на кухню. Кристина оставила там бутерброды, чайники настаивались под грелками. Спать они отправились уже на рассвете. Арво зевал.

— Да, если война теперь начнется, России конец... Ну, и пускай. Спокойной ночи.

— Ой, уже двенадцатый час, надо скорее уходить, — сказал Арво и встал. — А вы, господа, еще посидите?

— Ни в коем случае, — сказал Хирвеля и тоже поднялся.

— Я еще посижу, — заявил Хейкки Окса.

— Ох-хо-хо. Ну, спокойной ночи, и пусть будут сомкнуты наши ряды.

—| Я останусь с Хейкки, — сказал Каллэ.

Арво и Хирвеля ушли.

— Ты стал завсегдатаем? — спросил Каллэ.

— Сегодня в первый раз.

— А я люблю посидеть. Для нашего брата чиновника это развлечение.

— Может быть.

— Так-то. Еще по одной пропустим?

— Давай.

— Как поживаешь?

— Обыкновенно, а ты?

— Да ничего. У нас с сыном дело.

— Вот как.

Больше ему сказать нечего. Каллэ — его армейский приятель, и он мало его знает. Они знакомы по старым добрым временам в шюцкоре, а в «зимнюю войну» состояли в одном отряде ополчения. Он устал. Все в нем как будто распухло, даже мысли. Они стали бесформенными. Не успеешь додумать одну, как она сменяется другой. Движения сделались резкими и неверными.

Он чувствует это, пытается управлять ими, но не может.

— Давай-ка закажем еще. Я, собственно, в командировке, могу не торопиться. А ты, кажется, тоже?

— В командировке? Разве ты переехал?

— Нет, нет, но на эту ночь я снял тут номер. Время от времени развлекаюсь. В нашей семье никто не пьет. Жена, вишь... У меня уже и внуки большие. Что бы они подумали, если бы дедушка... Папа ведь у них не пьет. Не употребляет, нет. Вот я и... Дома сказал, что уезжаю. Сын, правда, догадывается, но матери не говорит.

— Нет, я не в командировке.

— Эге, а похоже. Тяпнем-ка.

— Ну, тяпнем.

Каллэ оглянулся, он оглядывался уже давно,

— Ты к чему присматриваешься?

— Послушай-ка, — сказал Каллэ и нагнулся к нему. — Видишь, там три смазливых девчонки? Я одну из них знаю. Стюардесса. Я с ней как-то болтал по пути в Копенгаген. Пойду поздороваюсь.

— Иди, иди.

Каллэ ушел и вскоре вернулся.

— Я их всех пригласил за наш столик. Будет нам молодая компания. Ты не возражаешь?

— А мне что? Зови на здоровье.

Каллэ привел женщин. Все перезнакомились. Сели. Высокие светловолосые молодые женщины. Одна устроилась на скамье рядом с ним, У нее большой рот и обесцвеченные волосы.

— Этот господин — физик, дорогие дамы. Ученый. Доктор технических наук. Он знает много таких вещей, которые для нас, простых смертных, останутся тайнами до судного дня, — плел Каллэ.

Женщины посмотрели на него.

— Это, наверно, чудесно — быть ученым, — сказала его соседка и засмеялась, словно заворковала.

— Мы даже об атомной бомбе ничего не знаем, хотя она, кажется, может превратить в пыль половину земного шара, — сказала другая женщина и улыбнулась ему.

— Не половину, а весь шарик.

— Ужас какой.

Он ощутил близость женщины, услышал запах ее духов и косметики. Сердце у него защемило. Потом он почувствовал прикосновение женской ноги. Неужели она толкнула его ногу? Нет, нет, это невозможно!

И все-таки это так. Теперь нога женщины нажала на его пальцы.

— Простите, — сказала она и убрала ногу. — Наверно, ужасно интересно быть ученым в наше время.

— Я совсем не ученый. Я простой инженер.

— Ты же заведуешь большим отделом, — поспешил Каллэ.

— Там занимаются обыденными делами.

— Мне было бы страшно интересно каждый день создавать новое, — вздохнула соседка и прижала ногу к его ноге. Сначала он боялся отодвинуться, думал, что это случайно, ведь столик-то маленький. Но прикосновение становилось все теснее. Его нога занемела. Потом занемело все тело и мысли стали беспокойными. Дух перехватило. О чем она только думает, эта женщина? Я ведь старый человек, и это приличный ресторан.

Каллэ предложил взять еще по порции, прежде чем здесь закроют.

Они заказали.

Каллэ смотрел на часы. Он стал разглагольствовать о том, что время обслуживания в финских ресторанах слишком коротко. Вечер ведь только начинается. И старому человеку не уснуть сразу, вернувшись домой из ресторана.

— Правда, Хейкки?

Он быстро кивнул и ничего не ответил. Каллэ продолжал. Каллэ хотелось посидеть подольше. По-домашнему. Именно так. Ему стало очень весело. Но чертовы финские рестораны... Знать бы какое-нибудь место, но он не знает... Настолько, к сожалению, занят службой, что некогда знакомиться с такими местами, а если пару раз в году удается освободиться...

— Можно бы пойти к нам и сжарить яичницу, — предложила соседка Каллэ.