По мнению Амалии, в образе жизни Кертту и Пааво нет ничего особенно удивительного. Она всегда знала, что в городе у людей совсем не те привычки, что в деревне. Сама она из года в год откладывала свою поездку в Хельсинки, боясь, что не сумеет в городе вести себя так, как надо. Теперь Амалия замечает, что ходит по городу ничуть не хуже других и только за светофорами и указателями следит внимательнее. Городское платье, туфли и длинное пальто — все это тоже не позволяет ей забывать о том, что здесь надо ходить, придерживаясь правил,. Но когда идешь по мощеной улице, ни за что не получишь такого удовольствия от ходьбы, как ступая по нетронутой, неподдельной земле. Однако она ничего не имеет против Хельсинки и здешних порядков.

Наблюдая в течение недели за домашними работами Кертту, Амалия решила помочь ей. Правда, пылесос, по мнению Амалии, детская забава, но все-таки получается чисто. Покупка продуктов похожа на прогулку, а ежедневная трата денег кажется чем-то странным. Только приготовление пищи требует таких же забот, как и в деревне. Кухня у Кертту малюсенькая и выкрашена под цвет слоновой кости. Входят в нее с крыльца через совсем уже крошечную переднюю, шириной всего в один метр. Из кухни дверь ведет в другую, более просторную переднюю. А третья дверь — в маленькую, узенькую комнатку. Оттуда можно пройти в большую столовую. Из столовой — дверь в спальню Кертту и Пааво. Это большая и светлая комната. Там у окна стоит бюро Кертту. Крышка бюро может подниматься, открывая маленькие ящички. Такое же точно бюро было когда-то у матери Амалии в тесной спальне Ээвала.

Из большой передней можно пройти прямо в комнату Пааво и в комнату Эльви. Маркку спит еще в детской кроватке, рядом с кроватью матери. В дальнейшем Кертту думает приспособить для сына узкую комнатку рядом с кухней. В этой комнате жила прислуга, когда Кертту была сверхштатной учительницей в школе. Теперь Кертту жалеет, что в свое время не сдала до конца экзаменов за университет и оставила работу.

В маленькой комнатке находится кровать с провисшей сеткой, большой шкаф, круглый стол на точеных ножках с шарами, ручная швейная машина Кертту, накрытая фанерным колпаком, и три хромых стула. Эта комната — точно какой-то склад рухляди. И окно, узенькое, упирается в стену соседнего дома. Амалия не хотела бы спать в такой тесной и темной комнатушке, хотя она охотно спит в своей бельевой кладовке, где тоже не очень-то просторно. Кертту словно почувствовала это и постелила золовке в столовой на большом диване. Амалия не помнит, чтобы ей когда-нибудь раньше приходилось спать на такой мягкой постели.

Кроме мягкого дивана, вся мебель в столовой простая, дубовая, а жесткие стулья обиты синей материей. Комната Эльви тоже синяя: светло-синие занавеси на окнах, синие подушки на полу и на белой тахте; только кровать накрыта бледно-розовым одеялом. Обои на стенах почти сплошь закрыты фотографиями. Эльви очень забавляет, что тетя Амалия решила, будто она знакома со всеми красивыми людьми, изображенными на этих фотографиях.

Удивительнее комнаты Эльви, по мнению Амалии, спальня Кертту. Амалия просто боится вытирать там пыль. В книжном шкафу и на нем почти громоздятся друг на друга необычайно хрупкие предметы: стеклянные лоси, причудливые рыбы и тонкие фарфоровые вазы.

Больше всего любит Амалия комнату Пааво. Ей нравится большой письменный стол брата, кожаные кресла, полки, набитые книгами, и табачный запах, пропитавший всю комнату. Из окна видно море и синеющие вдали леса.

Однажды, войдя в свою комнату, Пааво застал сестру неподвижно сидящей у окна. Амалия смотрела не отрываясь на далекий лес.

— Как моя сестра-амазонка чувствует себя в столице? — спросил Пааво.

Амалия улыбнулась, ей понравилась шутка брата.

— Как так амазонка? — спросила Амалия. Она читала в какой-то книге, что так называли воинственных женщин, равнодушных к мужчинам.

— У тебя совершенно военная выправка и потом еще этот... — Пааво не договорил.

— Шрам на лбу? — докончила за него Амалия. — Ладно, Пааво, теперь уж я этот шрам стерплю как-нибудь. Но слушай, пора мне и домой ехать, потому что снег повалил всерьез. Резвую надо приучать к упряжке но санному пути.

— Все-таки ты действительно амазонка, — поддразнивает ее Пааво. — Сходи по крайней мере в театр и в Национальный музей перед отъездом. Эльви может сводить тебя.

— Наверно, и здесь тоже строили дома сначала на холмах, а уж потом заселили болотистые низины? — спрашивает Амалия.

— Ты задаешь трудный вопрос, я не смогу тебе сразу на него ответить. Надо достать историю Хельсинки. И зимними вечерами ты сама почитаешь, когда Резвая будет уже в конюшне, похрустывая, жевать свое сено. Я тоже много раз смотрел на леса из этого самого окна и вспоминал Ээвала. Ведь Хельсинки вовсе не такой уж большой город по сравнению с городами-великанами. Только в нашей маленькой стране лесов и болот он кажется огромным.

Обедали втроем: Кертту, Амалия и Маркку. Эльви уехала куда-то с друзьями, а Пааво сообщил по телефону, что не придет к обеду. Амалия убирает со стола и моет посуду. Когда она затем возвращается из кухни, она застает заплаканную Кертту, листающую журнал мод. Журнал мод — это одна из самых странных вещей, с которыми столкнулась Амалия. Скорей всего это журнал насмешек: все женщины в нем точно привидения. Эти женщины, должно быть, никогда ничего не делают: пальцы у них до того тонкие и длинные, что работать такими руками просто невозможно. У Кертту руки тоже узкие, но все-таки не такие, как на этих картинках; да и сама она не так похожа на куклу, как женщины из этого журнала. Амалия как-то говорила об этом с Эльви, и та ей, смеясь, объяснила: «Эти журналы изображают женщину такой, какой она видит себя в мечтах».

— Ты заказываешь себе новое платье? — спрашивает Амалия у Кертту.

— Да, надо бы заказать, но я еще не знаю...

— Кто же тогда знает, если не ты?

Амалии больно видеть невестку такой грустной. Кертту сидит молча, скрестив руки на груди, и смотрит куда-то в пространство. Амалия берет начатое вязанье, спицы мелькают у нее в руках быстро и ловко, но она долго не может придумать, что бы ей сказать невестке. Наконец Кертту прерывает молчание:

— Как ты думаешь, у Пааво есть другая?

Амалия отвечает, не поднимая глаз:

— Я ничего не думаю. Решила не думать. И тебе бы лучше так. — Снова беззвучно мелькают спицы, затем Амалия продолжает: — Я ведь тоже когда-то думала и думала... Сама себе жизнь отравляла, и никому от этого ничего хорошего не было.

Кертту не отвечает, она вспоминает сплетни о замужестве Амалии, ей приходит на память супружеская перепалка, которую она сама наблюдала в последний приезд Таави. Ей трудно понять, как же это Амалия, известная всем своим бурным характером, превратилась в такое кроткое и смиренное создание. Кертту пытается соединить в одном образе черты этой женщины, вяжущей чулок, с той маленькой фурией, какой, по рассказам братьев, была Амалия в детстве.

Прошлым летом и Пааво удивлялся тому, что характер Амалии стал ровнее. Он объяснял это тем, что Амалия «уходилась», занимаясь одна хозяйством Ийккала, как самый горячий конь в конце концов укрощается оттого, что ему приходится возить сани, груженные камнем. Кертту всегда оскорбляло то, что Пааво сравнивал Амалию с лошадьми и коровами. Однажды она в сердцах даже сказала об этом мужу. Пааво посмеялся тогда над ней и сказал: «Напрасно ты сердишься... На мои слова Амалия не обидится, как не обижалась и раньше. Она сама умеет постоять за себя и дать отпор всякой грубости».

Амалии так и не удалось сразу уехать из Хельсинки. Эльви непременно хочет познакомить ее с основными достопримечательностями города. Вот они уже собрались идти в театр, как вдруг Пааво позвонил и сообщил, что он и на этот раз не успеет домой к обеду. Кертту сидит за столом угрюмая и говорит:

— Нехорошо, даже по отношению к детям нехорошо, что отец так неаккуратен в своих поступках. Мой отец был пунктуален.

Эльви вспыхивает: