Островский-драматург и Мейерхольд-режиссер хорошо знали театр и зрителя. Они оказались театральными магами и волшебниками. А я забыл о своей болезни и выздоравливал на глазах у публики.

С восторгом были приняты гигантские шаги, сцена с гармошкой, устрашение Восмибратова, сцена с Улитой и, наконец, самый финал спектакля, по окончании которого стало ясно, что Театр имени Мейерхольда, как он уже стал называться в этом году, постановкой «Леса» обеспечил себе прочный успех.

Если «Великодушный рогоносец» был принят главным образом интеллигентной, «театральной» публикой и оставался во многом непонятным и чуждым спектаклем для зрительских масс, то «Лес» получил признание у широкого зрителя, валом повалившего на этот спектакль, который твердо оставался в репертуаре театра пятнадцать лет, вплоть до закрытия, и прошел за это время более тысячи раз. Можно смело сказать, что «Лес» был самым популярным спектаклем в репертуаре Театра имени Мейерхольда.

Со вторым спектаклем «Леса» связано у меня одно невероятное событие. Накануне спектакля мне позвонили по телефону из Первой студии и сообщили, что на следующий день состоится замена объявленного спектакля и пойдет «Укрощение строптивой». Я был по репертуару студии свободен и отдал этот день Театру имени Мейерхольда. Я сообщил об этом в правление студии, в котором, если не ошибаюсь, в это время были Берсенев, Чехов, Готовцев и Сушкевич. Б. М. Сушкевич сказал мне в ответ: «Теперь ничего уже нельзя сделать. Ведь официально мы не знаем, что вы совместительствуете в Театре Мейерхольда. Мы просто смотрим на это сквозь пальцы. Возможно, что, зная о том, что вы заняты в этот день у Мейерхольда, мы бы не назначили спектакля, в котором вы участвуете. Но теперь объявление о замене вывешено на репертуарной доске, а также анонсировано у кассы, и мы не можем и не имеем оснований снова менять спектакль. Вы работаете у нас в Первой студии, а по нашему уставу мы можем в экстренном случае вызвать вас на спектакль до семи вечера. Сейчас, если бы мы даже могли снова безболезненно заменить спектакль, мы не можем этого сделать, так как против этого могут протестовать другие члены студии, и вопрос этот будет иметь уже принципиальное значение. Такое отношение к своим обязанностям в Первой студии сочтется как недопустимое».

Я побежал к Мейерхольду и сообщил ему о случившемся. «Это совершенно несправедливо, – сказал Всеволод Эмильевич. – Мы составили репертуар в зависимости от вашей занятости в Первой студии. Вы сами знаете, каково материальное положение нашего театра. Второй спектакль «Леса» должен дать нам полный сбор, который необходим нам как воздух. Если мы отменим спектакль, то может стать вопрос о самом существовании театра. Я бы на месте руководителей Первой студии не поступил бы так, как они поступили. Делайте, как хотите, Ильинский. Может быть, формально вы и должны играть в Первой студии, но справедливо это или нет – рассудите сами. Во всяком случае, я увижу ваше истинное отношение ко мне, к моему театру и к той работе, которую я с вами делал».

Я помчался снова в студию убедить их в безвыходности моего положения. Словом, весь день я провел в бегах между студией и Театром Мейерхольда. Ни один из театров не отменил спектакля. Следовательно, куда-то я должен был не явиться на спектакль. Совесть мне подсказала, что я должен играть у Мейерхольда, несмотря на то, что моя основная служба была в Первой студии.

Я сообщил дирекции студии, что не смогу играть. Но и тут дирекция студии не отменила спектакля. К. вечеру я отправился в Театр Мейерхольда и играл во втором спектакле «Лес». Перед началом спектакля в Первой студии было объявлено со сцены, что ввиду экстренных обстоятельств в роли Грумио выступит М. А. Чехов, который будет играть экспромтом, читая роль по книжке. Чехов был очень популярным в то время актером, и зрители приняли этот анонс аплодисментами. Так и прошел этот спектакль.

Через два дня в Первой студии снова шел очередной спектакль «Укрощение строптивой». Я не показывался в студию, будучи уверен, что меня уже исключили из состава труппы.

Друзей и товарищей в студии у меня не было и я совершенно не знал, что там делается. Наступал снова день очередного спектакля. Случайно я встретил на улице одного из молодых актеров студии. Робко спросил, что там со мной сделали, не вывешено ли какого-либо объявления о случившемся?

– Да нет, – ответил мне этот актер, – как будто я не видел ничего.

– Ну а завтра, кто же будет играть Грумио?

– Ну не Чехов же опять с книжкой.

– Значит, по-вашему, мне нужно идти на спектакль?

– По-моему, да. Иначе было бы какое-нибудь объявление.

Мне казалось невероятно трудным делом пойти на спектакль. Когда я приду, меня, пожалуй, не пустят в театр. Скажут, что вы уже не служите. Только что вывесили постановление и пр. и пр. Или будут меня ругать и возмущаться. Я, затаив дыхание, готовый ко всему, вошел в театр, разделся, прошел в свою уборную. Никто мне не сказал ни слова. Как будто бы ничего не произошло. Я сыграл спектакль и пошел домой. «Ну, тем хуже. Это затишье перед грозой. На днях эта гроза разразится, а пока я мучаюсь незнанием». Но вот прошел день, другой, прошла неделя, месяц, никакого объявления, никакого выговора не было вывешено и никто из руководства даже не поговорил со мной о происшедшем. Я был поражен, но это было фактом. Трудно передать, как я благодарно оценил такое отношение к происшедшему инциденту. Никакой выговор, никакая другая мера воздействия не могли бы произвести такого впечатления, какое произвело молчаливое прощение. С глубоким уважением и признательностью я вспоминаю эту реакцию руководителей Первой студии.

Руководители Первой студии поняли степень моих переживаний и поняли, что я находился в безвыходном положении, в которое они и сами меня поставили, de facto признавая мое совместительство.

Наступила весна и оба театра поехали на гастроли. Совместительство мое продолжалось и довольно счастливо, так как оба театра почти одновременно поехали в Ленинград. К этому времени Театр Мейерхольда показал еще одну новую постановку, в которой я также принимал участие, – «Д. Е.». Это была инсценировка, сделанная М. Подгаецким по произведениям И. Эренбурга и Б. Келлермана.

Кроме политического, актуального содержания этой пьесы она представляла интерес новой формой разрешения сценического оформления, а также принципом трансформации в игре актеров.

Все сценическое оформление спектакля заключалось в восьми—десяти двигающихся на колесах-роликах стенках, соединяемых и раздвигаемых в различных комбинациях. По внешнему виду эти движущиеся стенки были похожи на стенки товарного вагона, так как были сделаны из мелкого теса, так называемой вагонки, и окрашены в коричнево-красный цвет. Длиной они были метров в шесть, высотой метра в три. Они двигались как бы сами, так как передвигали их на глазах у публики находившиеся за щитами рабочие и актеры. Никаких других конструкций и декоративных добавок не было, кроме нужной мебели, аксессуаров и бутафории.

Каждый актер играл несколько ролей, порой очень ловко трансформируясь. Особенно эффектно это получалось в нескольких ролях у Э. Гарина – эти роли шли непосредственно одна за другой в виде ряда выходов различных персонажей и вызывали восхищение зрителей. Трансформация в других ролях получалась менее убедительной, так как публика теряла в своем внимании множество трансформировавшихся актеров и не знала, новые это персонажи или старые. Только по программе можно было узнать, сколько ролей играет тот или другой актер.

Я поначалу играл в этом спектакле пять ролей: американца-капиталиста Твайфта, польского министра, старика профессора, мальчишку-газетчика и швейцара-лифтера. В дальнейшем две последние роли отошли, так как никто из зрителей их просто не замечал и трансформация проходила впустую.