Я в кино на пробы не соглашался. Здесь же пробоваться было бессмысленно, так как за две недели до этого вышел фильм «Мастера Малого театра», где я был заснят в роли Хлестакова и режиссер мог посмотреть и увидеть мою пригодность или непригодность к роли по этому фильму. Отказавшись пробоваться в Хлестакове, я предложил Петрову, чтобы он меня попробовал в двух ролях: я предлагаю играть и Хлестакова и городничего. В условиях техники кино это можно было легко сделать и, мне кажется, что это могло бы получиться очень интересно. Вот какую пробу предложил я ему.

Петров, к сожалению, не пошел даже на пробу такой комбинации. Я же до сих пор жалею об этом. Впрочем, фильм этот, на мой взгляд, был решен режиссером неинтересно и не заслужил признания зрителя.

К пятидесятилетнему возрасту я уже, как мне кажется, всецело вошел и влился в Малый театр; его лучшие традиции стали мне близки и дороги. Я мог ошибаться, искать, но я уже утверждал в ряде ролей эти традиции, был на защите их и почти совершенно изжил в себе увлечение формалистическими приемами, оставив на вооружение только действительно ценное, что я получил у Мейерхольда. Это – свободный, творческий кругозор, внешняя техника, сила и значение ритма, которые я интуитивно ощутил в театре Мейерхольда и лишь в Малом театре начал вполне осознавать их первостепенную роль в творчестве актера.

В эти годы, когда определилась моя зрелость как художника, актера, в мою жизнь ураганом ворвалось большое горе, которое едва не сломило меня совершенно. То была безвременная потеря моей подруги, спутницы моей жизни. Я могу благодарить судьбу, что это горе не сломило меня окончательно, но оно заставило пересмотреть многое в моей жизни, оно заставило задуматься о моем призвании художника и осознать тот высокий долг, который я обязан выполнять в своей жизни и в своем творчестве как человек и художник.

Через несколько лет я обрел новую жизнь, любовь и счастье. А все мои творческие силы направились на то, чтобы не на словах, а на деле, слезами и смехом со сцены помогать добру и правде.

В пятидесятых годах я сыграл две роли в пьесах советской драматургии. Это матрос Шибаев в «Незабываемом 1919-м» Bс. Вишневского и академик Картавин в пьесе Н. Погодина «Когда ломаются копья».

В работе над ролью революционного матроса Шибаева мне, как я уже упоминал ранее, помогла первая встреча с драматургом Всеволодом Вишневским в Театре Мейерхольда, в пьесе «Последний решительный».

Вишневский очень хорошо изучил и великолепно передавал в чтении ряд образов «морячков» разной формации.

Роль Шибаева представляла немалые трудности. Эти трудности состояли главным образом в том, что, несмотря на наличие многих комических жанровых особенностей в этой роли, своеобразных словечек и примет «братишки», в ней имелась серьезная идеологическая нагрузка.

Шибаев, как будто даже вопреки своей некоторой «экзотичности», являлся представителем передовой части флота, был одним из первых, беззаветно преданных революции руководителей революционного, особого отдела флота. Актеру надо было оправдать в этой роли то безграничное доверие, которое оказала партия Шибаеву, поручив ему, несмотря на его «простоватость», ответственнейшее задание. При первом же своем появлении Шибаев должен был передать зрителю свою непоколебимую веру в правое дело революции, показать свою по-детски чистую душу, готовность, не задумываясь, отдать эту душу борьбе за святое народное дело.

Переводя это на язык сценически-конкретный, актеру надо было сочетать комические элементы в роли с глубокой драматичностью. Надо было быть достоверным в ситуациях пьесы, несколько облегченных и схематичных у автора. Я поставил себе еще одну задачу. Мне хотелось, чтобы Шибаев нес в себе не только черты революционного матроса, увешанного пулеметными лентами, маузерами, кольтами, взлохмаченного и несколько анархичного, я захотел увидеть черты, которые ведут к современности. Я как бы отталкивался в этой работе от печатания шагов сменяющегося караула молодых курсантов в Кремле. В образе Шибаева мне хотелось воспроизвести этот твердый, непоколебимый шаг революции, живой и слышимый в наши дни. В вихре революционных событий мне хотелось увидеть в Шибаеве дисциплинированность и волю, которые в конце концов привели к окончательной победе революции, а не только бесшабашную романтику матроса-братишки «своего в доску». Поэтому и во внешнем облике я с помощью режиссуры (К. А. Зубова и В. И. Цыганкова) отказался от всякой эффектной «экзотичности», а сохранил в Шибаеве вполне дисциплинированный и «заурядный» вид, ничем не отличающий его от обыкновенного, рядового матроса в строю и на боевом посту. Мне хотелось также, чтобы зритель чувствовал, что если такой смекалистый самородок, как Шибаев, уцелеет, то он будет учиться, совершенствоваться и станет одним из тех больших людей из народа, которых мы часто видим теперь на самых ответственных участках нашего великого строительства коммунизма, возглавляющих нашу созидательную работу.

И наконец, мне хотелось в этой роли, как и в других положительных образах советских людей, которых мне приходилось играть, показать ясную, честную, кристальную душу такого человека.

Работа моя была высоко оценена общественностью. Мои товарищи, режиссура и я были удостоены Государственной премии первой степени. Пресса единодушно отмечала мой успех в этой роли. Примером этих оценок может служить следующее высказывание Н. Погодина: «Шибаева в исполнении И. Ильинского можно причислить к классическому образу революционного матроса Октября. Чудесный человеческий тип. Природный русский ум и быстрая смекалка, недоверчивость и простодушие, неистребимый юмор и несгибаемая воля – такой характер создает Ильинский, и потому его матрос Шибаев есть наш народный образ, в широком смысле этого слова» («Культура и жизнь», 1950, декабрь).

Следующей моей ролью в советской драматургии была роль академика Картавина в пьесе Н. Погодина «Когда ломаются копья».

Казалось бы, мне, актеру Ильинскому, человеку интеллигентной профессии, должны быть ближе, понятнее психология и характер этой роли, чем внутренний мир крестьянина Чеснока или матроса Шибаева. Но я уже говорил о своей внутренней тяге к натурам бесхитростным, ясным и цельным, как бы отлитым из одного куска. В Картавине есть многое, что отдаляет его от моего излюбленного типа, но есть и то, что его с ним сближает, – какие-то скрытые качества души. Не будь в Картавине нравственной чистоты и честности, неподвластной жизненным испытаниям, мне кажется, я не сумел бы сыграть роль. Она захватила, взволновала меня тогда, когда я добрался до этой сердцевины, когда я понял, что Картавин не только чист душой и глубоко порядочен, но у него есть даже некоторая тайная гордость этой своей незапятнанной чистотой.

«Кто же я посреди вас – тип положительный или отрицательный?» – недоуменно вопрошает Картавин в финале комедии. Реплика эта весьма «принималась», да она и на самом деле метко бьет по примитивной классификации персонажей, зачастую принятой в наших пьесах, по условно положительным и условно отрицательным героям некоторых спектаклей. Но значит ли это, что я, актер, играющий Картавина, могу бездумно следовать обстоятельствам роли, не отдавая себе отчета в том, что за человек встретился мне на пути, как оценивать его слабости и дурные поступки? И чего мне, в конечном счете, хочется: чтобы зрители любили моего Картавина или холодно осуждали его? Не стоит пересматривать ту бесспорную истину, что советский актер не имеет права выходить на подмостки, не ответив на подобные вопросы, не выработав в себе внутреннего отношения к образу, конечно, не в том вульгарном смысле, как этот термин часто употреблялся в двадцатые годы, но в плане мировоззренческом, в плане реализации принципа партийности в театре.